Что же касается утверждения Картера, будто Чалонер разработал план и выгравировал пластины, то это — купленное лжесвидетельство: "Дэвис приезжает в Ньюгейт к Картеру очень часто и уговаривает его настаивать на том, что он утверждал раньше. Он сказал: "Если мы сможем повесить Чалонера, я получу 500 фунтов … и тогда освобожу тебя". Неужто Ньютон не видит очевидного, вопрошал Чалонер. Подозрение пало не на того: "Мне совершенно ясно что это дело с билетами — часть мошенничества, задуманного Дэвисом, чтобы выманить деньги у правительства".
Наконец тон оскорбленной невинности дал трещину. Чалонера охватила паника. "Я не был виновен ни в каком преступлении за эти шесть лет", — писал он. Его запутали заговорщики и подлецы; судить его грешно. "Если я умру, это будет убийством".
[390]
И вновь Исаак Ньютон не пожелал ответить.
Молчание Ньютона терзало Чалонера. Если он не мог заставить смотрителя ответить, не мог увлечь обвинителя своей версией истории, значит, его последнее оружие — дар убеждения — оказалось тщетным.
Он сделал еще одну попытку. На сей раз он написал мировому судье по его делу, г-ну Джастису Рейлтону. В длинном письме он напомнил судье обо всех преступных делах, по которым он давал показания за последние несколько лет. Он в свое время сообщил о подделках банкнот Государственного банка Англии, что побудило правление Банка принять его совет (и просить, хотя и тщетно, прощения для него за прошлые преступления, в которых он обвинялся). Он доложил о фальшивомонетчиках, орудовавших на Монетном дворе. И не следует забывать о печатниках-якобитах, отправленных на виселицу благодаря его свидетельству.
Теперь, сообщал он Рейлтону, он расплачивается за свои услуги короне. "Я был причиной того, что Картера поставили к позорному столбу еще до того, как я обнаружил, где Картер и его жена занимались подделкой монет" — и теперь "их преступная злоба столь велика, что они тайно замыслили оболгать меня перед правительством, будто я собирался заняться подделкой солодовых билетов". Он просил судью вспомнить о его услугах правительству. Если бы он это сделал, то ни "Ваша честь, ни суд не поверили бы утверждениям таких дурных людей
[391] против меня".
Ответ Рейлтона не сохранился — вероятно потому, что его и не было: судьба Чалонера была в руках смотрителя Монетного двора. И узник вновь обратился к Ньютону. К концу февраля, когда опасность стала неминуемой, Чалонер написал ему еще два раза. Доказательство против него было не просто ложно, утверждал он, но бессмысленно. Он никак не мог совершить преступлений, в которых его обвиняли. Почему же? Да потому, говорил теперь Чалонер, что он был некомпетентен, не способен выполнить основные требования этого ремесла. "Я помню, что говорил Вам, будто разбираюсь в гравировке, — писал он. — Но, что бы я ни говорил, ни один человек в мире не станет утверждать, что я умею или когда-то умел гравировать плоским штрихом". (Плоский штрих подразумевает использование плоского штихеля с тонкими углублениями на конце; он используется, чтобы проводить параллельные линии, штриховку, которая добавляет глубины буквам или гербам. Эта техника требует значительного навыка, и без нее нельзя было бы изготовить качественные копии солодовых билетов). "Я умею немного гравировать, — соглашался он, — но я никогда не гравировал буквы плоским штрихом или как-либо иначе, разве только дурачился с резцом, как мог бы сделать любой". Чалонер понимал, что тут не все гладко. "Я помню, что сказал Вам однажды, будто умею гравировать и чеканить монету", — признавался он, но он не имел в виду, что Ньютон поймет его буквально. "Я упомянул об этом просто к слову, потому что Тейлор научил меня гравировать штампы, но, умоляю, спросите Тейлора, могу ли я сделать какую-нибудь вещь плоским штрихом".
Это писал человек, который всего несколько недель назад хвастался Лоусону, что нет ничего "исполненного в виде монеты или на бумаге, что он не мог бы воспроизвести с легкостью". Чалонер никогда не упускал случая щегольнуть своими умениями. Его знание теории и практики чеканки было для него основанием публично заявлять о превосходстве над смотрителем. Под этим же предлогом он вынуждал своих союзников, одного за другим, брать на себя львиную долю риска в каждой схеме. Даже в Ньюгейте он склонял свидетелей к своей версии истории при помощи своей репутации, прибегая как к угрозам, так и к обещаниям богатства в будущем, когда неуловимый Уильям Чалонер вновь уйдет от возмездия.
Теперь он отрицал все это, написав в своем последнем письме перед судом: "Я никогда в жизни не умел заниматься ювелирным делом". Он не мог подделывать монеты, его жалких способностей хватало только на то, чтобы выполнять поручения: "Те пистоли были сделаны Коффи и Грейвнером, и вся моя вина в том, что я доставлял для них штампы". У него не было ни разумения, ни ловкости пальцев. И вновь: "Я никогда во всей моей жизни не гравировал плоским штрихом,
[392] и даже если теперь это спасло бы мою жизнь, я не мог бы сделать этого, нет у меня пластин, призываю Бога Всемогущего в судьи". К тому же если некогда у него и был соблазн согрешить, то теперь его не было: "Инструмент, который я показывал в Парламенте, был испорчен и утрачен
[393] уже давно".
Мы знаем, что Ньютон получил это сообщение, как и предыдущие, поскольку они сохранились в его бумагах, связанных с Монетным двором. Мы можем сказать почти наверняка, что он не собирался писать ответ. Когда он действительно хотел ответить на письмо, он оставлял заметки и черновики, в которых доводил до совершенства свои мысли. Ничего подобного не существует в отношении писем Чалонера.
Чалонер понял, что враг неумолим. За свою преступную карьеру Чалонер провел в тюрьме довольно много времени — возможно, более года, — но ни разу не предстал перед судом. Теперь было очевидно, что это неминуемо, причем придется ответить за преступление, которое может привести прямиком к "тайбернскому дереву повешенных". И в конце концов Чалонер не выдержал. Лоусон сообщил Ньютону, что Чалонер сошел с ума, "разорвав в клочья свою рубашку и бегая совершенно голым в полночь по камере полчаса кряду".
Приступы приходили и уходили, в перерывах случались моменты просветления и менее тяжелого бреда. При первом приступе безумия, как писал Лоусон, "мужчины привязали его за руки и ноги к кровати, но теперь он кажется более разумным". Когда в камере восстановилась тишина, Чалонер доверил Лоусону причину своего спокойствия: "Он услышал очень хорошую новость о том, что ему не смогут предъявить обвинения, и теперь он не сомневается, что ускользнет … как делал уже пять раз до этого".
[394]
