— Где Шрам? Надо поговорить.
— Уехал. Дня через три будет, — ответил Рудис, выгружая ящики с булочками, но, увидев, что перед ним Даумант, поспешно добавил:
— Мотай отсюда! Я никакого Шрама не знаю, и ты ничего не слышал. Ясно?
Рудис выглядел испуганным.
* * *
Даумант медленно шёл домой по узкой улочке Силавас. Все вокруг было полно красок и запахов. На деревьях распускались светло-зелёные клейкие листочки. Вдоль забора закрывались на ночь первые одуванчики. В конце улицы алел закат.
«Как жаль, что красками нельзя передать сиянье звёзд!» — думал Даумант.
Позади него послышался шум приближающейся машины. Даумант придвинулся ближе к забору.
— Этот парень снюхался с лягавыми, — сказал Рудис. — Он привёл их к Курчавому. Недавно расспрашивал о тебе.
— Посмотри, сзади чисто?
— Ни души.
Мужчина за рулём прибавил газу и повёл машину прямо на медленно идущего впереди Дауманта.
— Нет! — громко крикнул Рудис. Машина дёрнулась в сторону и, слегка задев Дауманта, резко притормозила. Шрам! За рулём сидел человек со шрамом на лбу. Не раздумывая, Даумант рванул на себя дверцу и ухватился за руль. Машину развернуло поперёк улицы.
— Не пущу!
Шрам нагнулся. В руке его что-то блеснуло. Вечернюю тишину прорезал крик боли.
Дверца захлопнулась, и инвалидная машина исчезла в ближайшем переулке.
Когда подбежали жители ближайших домов, Даумант лежал без сознания. Из огромной раны на руке струилась кровь. Никогда в жизни Кристап не бегал так быстро, как сейчас, за скорой помощью.
— Чего ждать? Заносите в комнату, сюда, на постель его, — хлопотала хозяйка дома.
— Не троньте! Его нельзя трогать! — повторяла в беспамятстве мать, упав на колени.
Соседи, смущенные, бессильные чем-то помочь, смотрели на раненого.
— Правая рука. А он так мечтал стать художником. Теперь всё пропало.
— Вставай, ну, вставай! — звал маленький Андрис, племянник Дауманта.
* * *
Дежурный хирург Вилнис Грава, удобно расположившись в кресле, потягивал кофе. Из магнитофона раздавались звуки «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Через открытое окно из сада в комнату проникал аромат влажной земли и распускающихся листьев. Врач положил ноги на табуретку и прикрыл глаза. Музыка перенесла его в восемнадцатый век, когда реактивные самолеты не мешали слушать пение птиц, когда…
Звуки сирены скорой помощи прервали мечтательное настроение. Через несколько минут открылась дверь кабинета.
— Доктор, срочная операция! Предоперационный ритуал проходит автоматически, как дыхание: мытьё рук, зелёный халат, шапочка, резиновые перчатки, маска на лицо. Готово!
Казалось, что раненый просто крепко заснул. Чувствительные пальцы хирурга прощупали череп: кости в порядке, наверно, сотрясение мозга. Самое главное — рука. Почти отрубленная кисть висит на узкой полоске кожи. Ногти уже синеют. Один взмах ножниц — и кисть ампутирована. И парень на всю жизнь инвалид.
Мозг хирурга работал как вычислительная машина. Американцы первыми пришили отрезанную конечность, потом японцы, китайцы. И наши в Москве. Во всём мире немного таких операций, в республике — ни одной. Ампутировать можно всегда. Рискнуть? Кто-то должен быть первым.
* * *
— Тяжело ранен воспитанник третьего курса Даумант Петерсон, — сообщила в понедельник утром по внутренней радиотрансляции Вия Артуровна. — Он потерял много крови. Нужны добровольные доноры с любой группой крови.
На следующей перемене очередь доноров протянулась от медицинского кабинета на втором этаже до входной двери в училище. Первыми записались Даце и Байба.
— Кто это? — спрашивали первокурсники.
— Тот, кто здорово рисует карикатуры для стенгазеты…
— И декорации для постановок.
— Говорят, парень что надо.
— Чемпион по боксу среди юношей.
— Ну, с боксом кончено. Правой руке — хана, говорят. Жаль.
Следующей ночью Байба не могла заснуть. Старые часы глухо пробили двенадцать, час… Какой он бледный лежал рядом! Глаза закрыты! Тонкая струйка крови текла от неё к Дауманту, как будто нить жизни соединила их.
— Ты должен жить, ты должен поправиться. Ты мне нужен, слышишь? Я не могу без тебя, — тихо шептала она, но он ничего не слышал, впервые не откликнулся на её зов.
— Только бы он поправился! Клянусь, что никогда, ничем не стану огорчать его… — повторяла Байба, как заклинание.
* * *
«Я не имею права воспитывать сотни других детей, если не сумел справиться со своим единственным сыном. Лучше умереть, чем всю жизнь мучиться сознанием собственной вины».
Отец арестованного Альфонса принял десятикратную дозу снотворного и больше не проснулся.
В последний путь директора провожала вся школа. Он был хорошим учителем, справедливым руководителем, честным и понимающим коллегой.
Узнав о смерти отца, Альфонс, наконец, всё рассказал.
С Курчавым и Рыжим они сработались ещё мальчишками. Кража собак ему казалась колоссальным бизнесом и почти без риска. Предки прилично одевали и кормили его, но лишний рубль из них приходилось выжимать с трудом. Сразу начинались расспросы: зачем, куда и так далее. А было так приятно пригласить девушку в кафе, заказать ей шампанское, небрежно кинуть официанту десятку, а не считать копейки, как последний нищий.
— Кто такой Шрам? — строго спросил следователь.
Альфонс заметно побледнел.
— Суд учитывает добровольное признание.
— Рудис сказал, что он страшный человек. Таких банд, как наша, у него несколько, — запинаясь, рассказывал Альфонс. — Украденные вещи Шрам сбывает в других республиках: Эстонии, Литве, Белоруссии. На лбу у него красный шрам, поэтому и прозвище такое.
— Ты его видел?
— Один-единственный раз. На следующий день после кражи на улице Силавас. Он приехал за вещами, которые были спрятаны в нашем сарае.
Оперуполномоченный уголовного розыска велел подробно описать внешность и одежду Шрама, указать возраст. Арестованный Рудис молчал. Тогда оперативник решил ещё раз наведаться к нему домой. Натренированным взглядом он осмотрел комнату: грязный, неметённый пол, разворошенная постель, серые, давно не стиранные занавеси на окнах.
Минна Рыжая сидела за неубранным столом, пыталась утопить горе в вине.
— Нет Рудиса, — всхлипывала она. — Муж в тюрьме. Сын в тюрьме. Что мне делать, несчастной женщине? Давай выпьем! — Минна трясущейся рукой налила в грязный гранёный стакан вина. — А может, ты брезгуешь?
