– Хотите, значит, увидеть, из какого теста он был сделан.
– Все, что вы могли бы продемонстрировать мне, пришлось бы очень даже к мес…
Я не то чтобы недоговариваю – я мигом забываю, как оканчивается начатое мною слово, потому что Трейси вдруг встает и хватается за живот обеими руками. Поначалу я думаю, что у него какой-то приступ – и только потом понимаю, что он весь трясется от беззвучного смеха. Его губы поначалу крепко сжаты – но вот они разъезжаются в стороны, как ставни, открывая полосу зубов. Это уже не вполне улыбка – скорее, оскал, да и в прорывающихся наружу смешках есть что-то не вполне человеческое, что-то от гиены или шакала. Наконец, как гром посередь ясного неба, следует раскат нечеловечески громкого хохота – и даже меня этот неожиданно живой и четкий звук, столь невообразимый здесь, в торфяниках, повергает в нервную дрожь. Я весь так и подскакиваю – колено больно ударяется о столешницу.
– Какого черта! – вскрикиваю я, хватаясь за ушибленное место.
Он мигом смолкает и как-то сникает – будто этой гротескной сценки и вовсе не было.
– Вот так, – заявляет он отстраненным голосом. – Вот так это и бывает. А хочешь больше?
– Хочу, – произношу я, опомнившись, – только, может, теперь лучше мне сесть за руль?
– Ну нет. Ни за что не выпущу проектор из виду. Он мой самый старый и самый лучший друг. Кормилец.
Мы идем к фургону, Чарли останавливается у задних дверей, открывает их и кивает мне – мол, залезай.
– Путь недалекий, – успокаивает он, когда я оказываюсь внутри, и захлопывает створки – отрезая меня от света внешнего мира.
11: Захоронения
Когда фургон с ревом стартует со стоянки, я забиваюсь в угол. Хорошо хоть, едем под горку. Я весь подбираюсь – дороги из кузова не видно, но ощущение такое, будто мы резво скачем с полосы на полосу. Мимо проносятся на скорости другие машины – или это лишь порывы ветра, гуляющего по торфяникам? Если это ветер, то он невероятно сильный – крайний порыв, по моим ощущениям, едва не скинул нас в кювет. Впрочем, мимо нас просто могла промчаться дальнобойщицкая фура. Я прижимаю руки к металлической стенке – так они меньше трясутся. Мы минуем – опять же, если верить звукам, – целый кортеж из автомобилей, или это какие-то стены, или еще какие-то объекты, стоящие вдоль дороги?
Звуки снаружи сливаются в волнообразный ритм, напоминающий дыхание – во мраке они чуть ли не погружают в транс. Чем сильнее я прислушиваюсь, тем громче они кажутся. Какой-то странный шум доносится из кабины, где сидит Чарли, – и унять мою тревогу совсем не помогает тот факт, что двигаться мы стали тоже как-то странно, резкими рывками.
Вскоре я начинаю понимать, что звуки мне-то как раз знакомы – простенькая, в два такта, мелодия, сигнализирующая о полученном на мобильник текстовом сообщении. Надеюсь, Трейси не тыкается в телефон, будучи за рулем, хотя наши заваливания и рывки говорят как раз таки об обратном.
– Не дрова везешь! – кричу я, но реакцией на мои слова служит очередной рывок, отправляющий меня в перекат из одного угла в другой; колено, ушибленное о стенку, пронзает болезненный спазм. Мы что, свернули с основной дороги? Если да, то почему на развилке Чарли не сбросил скорость? Металлические стены вибрируют – не то от злого ветра, не то от резко ухудшившегося качества дорожного покрытия, и этот давящий шум порождает в голове полнейший сумбур. А тут еще фургон закладывает такой резкий и сильный вираж, что я вообще перестаю понимать, в какую сторону мы движемся. Похоже, мы на полной скорости вписываемся в поворот и резко тормозим – и я снова прикладываюсь об днище кузова.
Я слышу, как открывается водительская дверь. Прямо сейчас покидать относительно безопасное нутро фургона у меня нет никакого желания – по крайней мере, сперва стоит убедиться, что мы уже остановились. Кабину заполняет свист ветра, от чего звук шагов Чарли Трейси становится практически неразличимым. Я жду, когда он откроет задние двери, но ожидание как-то совсем уж неприлично затягивается, и, молотя ладонью по стальной стенке, я начинаю голосить:
– Эй! Ты там про меня не забыл? Выпусти!
Быть может, ветер заглушает мои протесты – как и все звуки снаружи. Я луплю по металлу, пока он не начинает дрожать, как барабанная мембрана, а мой голос не тонет в этом пружинистом дрожании. Вот уже и задние двери подхватили этот ритм, а кулак начинает саднить. Мне кажется, или дребезжат они как-то уж слишком свободно? Встав, я налегаю на дверные ручки – и створки распахиваются, едва не вываливая меня за собой наружу.
Итак, я на кладбище. Видок несколько обескураживающий – я отшатываюсь назад, будто от края пропасти. Мощеная алея передо мной ведет к невысокой белой церкви с пирамидальным шпилем, за которым виднеется вышка телефонной связи. Подбрюшье стремительно темнеющего неба опаляет низко садящееся солнце, и окна церкви вспыхивают длинными плоскими бликами, ловя его прощальный свет. Ветер блуждает средь памятников, пригибая одинокие деревья – как бы подчеркивая почти фотографическую неподвижность всего остального кладбища. Фургон скрипит от очередного порыва, бьющего в борта, пока я забрасываю ноги за край днища и спрыгиваю на темные плиты.
Неужто все то время, что Трейси меня вез, двери были неплотно закрыты? Не на шутку разозлившись, я чеканным шагом иду к открытой кабине – но внутри нет ни его, ни мобильника. Он не мог уйти далеко – проектор остался на пассажирском сиденье. Я захлопываю дверь – вовсе не потому, что беспокоюсь об имуществе Чарли, а в надежде, что звук вернет его сюда. Но вскоре понимаю, что он не появится, и, лишенный альтернативы и сбитый с толку, иду к кладбищенским воротам.
Внизу простирается заводской район. Узкие улочки, серые дома, торжество бетона и камня, холм бросает тень на заводские амбары с возвышающимися над ними трубами, из которых тянутся вымпелы черного дыма. У подножия холма ползет поезд – его мелькающие окна похожи на кадры стремительно перематываемой кинопленки. А больше никакого движения я не вижу. Никаких признаков Чарли Трейси. Дорога, ведущая к погосту, тянется куда-то к болотам, а в той стороне пусто. Наверное, он бродит где-то среди могил или зашел в церковь… Иначе где же еще ему быть?
Звать его в такой обстановочке почему-то не хочется. Я пытаюсь идти по аллее ровным шагом, но ветер толкает меня в спину, едва не опрокидывая. Погруженные в черные бассейны собственных теней, бледные памятники выглядят двумерными картинками – плоскими, как и небо над головой. Тени сгорбленных деревьев полощутся на растущей у их подножий траве, серой от изморози. В церкви, похоже, какой-то праздник – размытые силуэты качаются взад-вперед на абстрактных витражах, изнутри доносится грохот множества ног о дощатый пол. Прихожане – или какие-то люди внутри – танцуют. Меня либо подводит зрение, либо маленькая неприметная дверь взаправду приоткрыта и ходит вперед-назад на ветру.
Пока я раздумываю, уместно ли войти и посмотреть, что там у них творится, в воздухе разносится неожиданно громкая трель мобильника. Источник звука явно где-то за церковью, но сама мелодия уже говорит о многом – это «Кукушкина песня», заглавная тема фильмов Лорела и Харди. Чья-то рука в белой перчатке – теперь уже сомнений быть не может – показывается из-за двери, но я сейчас никого не хочу видеть, кроме Чарли Трейси, и поэтому бегу мимо церкви на звук.
