– И далеко вы собираетесь зайти? – интересуется отец. Когда мы оборачиваемся к нему, я замечаю, что изнутри двери были перекрыты лишь стальным прутом – преградой крайне ненадежной.
– Как Саймон скажет – так и зайдем, – заявляет мать и отворачивается от него. Пыльные портьеры на стенах колышутся – как будто театр приветствует нас глубоким вздохом. Мы словно погружаемся под воду – пыльные завитки люстр высоко над нашими головами в отсветах фонарика кажутся пучками плавающих у самой поверхности водорослей.
– Мне не по душе такой расклад, если честно, – говорит отец. Иллюзия какого-то тайного, студенистого движения на стенах и по углам – это, конечно же, лишь последствия пляски фонарного луча. Двери за нашими спинами угрожающе поскрипывают, будто вот-вот захлопнутся – но это лишь дующий с улицы ветер.
– Эх, Боб, где же твоя жажда приключений? – сетует мать. – Раньше ты таким не был.
– Повзрослел, наверное. Кто-то же, в конце концов, должен взрослеть.
– Как хорошо, что мы с Саймоном не торопимся, правда? – посмеиваясь, она подходит к двери в зрительный зал – и одним ударом наотмашь распахивает ее.
Устремляясь в царящую за дверью тьму, луч как-то рассеивается и теряется. Виднеется с десяток рядов кресел, разделенных проходом. Мать идет туда без тени страха. Меня же почему-то отталкивает сцена.
Ее не видно. Совсем. За первым рядом будто лежит обрыв. Чернильное море тьмы.
Я хочу спросить ее, есть ли у нас запасные батарейки, на случай если фонарик сядет, но она задает вопрос первой:
– Что это?
Ее внимание явно привлекли какие-то странные фигуры – на самых крайних местах в рядах. Они движутся… но так только кажется из-за дрожащего фонарного луча, и я в этом не сомневаюсь. Мать хромает по проходу навстречу им, и отец, подталкивая меня в спину, ворчит:
– Иди за ней.
Почему только я? Надеюсь, его проблема – в медлительности, а не в нежелании.
Мать останавливается у одного из кресел, в котором приземистая фигура застыла словно в ожидании начала шоу, и восторженно объявляет во всеуслышание:
– Кто-то налепил снеговиков!
– Сандра, может, хватит? – сетует отец.
Снеговики? Это что-то определенно странное. Я кладу руку на ближайшую влажную спинку сиденья и на ощупь продвигаюсь следом за ней вдоль ряда. Мать отдаляется – теперь ее интересует фигура в трех рядах от нее, прислоненная к стене. Отсветов фонаря хватает, чтобы удостовериться: эти непрошеные зрители взаправду сделаны из снега. Их лицам неизвестный снежный скульптор даже попытался придать какую-никакую форму. Я отрываю от ближайшего ко мне снеговика взгляд, ищу мать… и мой окрик застревает в горле.
То ли мои глаза привыкли к темноте, то ли в зале стало внезапно светлее – теперь я различаю фигуры, стоящие на сцене лицом к зрителям. Они будто бы как-то связаны друг с другом, на них костюмы, такие же белые, как и их чересчур большие головы. Они стоят совершенно неподвижно – словно ждут, пока их заметят.
– Думаю, стоит… – обращаюсь я к матери – и больше не могу выдавить ни слова.
– Минуточку, Саймон! – она резко оборачивается ко мне и задевает фонариком спинку оказавшегося на пути кресла. Удар порождает звук слабый, хлюпающий – но последствия незамедлительны: фонарик гаснет, погружая зал в темноту.
Я, спотыкаясь, пробираюсь боком к проходу – я должен добраться до нее, прежде чем произойдет что-то плохое.
– Хватит дурачиться! – кричит отец. – Включи свет, Сандра!
– Я пытаюсь! – серия глухих щелчков кнопки подтверждает ее слова. – Ты же должен был следить за батарейками! Эти – мертвы как не знаю что!
– Ты их сама только что израсходовала, дура!
– Все будет хорошо! – в голос убеждаю я их и не в последнюю очередь – себя. – Стойте оба где стоите. Мам? Говори со мной. Я буду идти на голос и смогу найти тебя.
Возможно, ее наконец-то доконал страх. Она замолкает, а я бездумно топчусь вдоль ряда, хватаясь за губчатые от скопившейся в них влаги набивные спинки. Не дойдя, впрочем, до конца прохода, я снова слышу ее голос:
– Саймон? Это ты?
– Иду уже! – выдавливаю я через стиснутые зубы. В темноте я ушибся о стул, опрокинувшийся аккурат тогда, когда я проходил мимо.
– Кто это? Кто из вас? – настойчиво спрашивает она. – Ой, не щекочи меня, Саймон! В темноте нечестно так делать!
– Саймон, какого черта? – устало спрашивает отец.
– Да не я это! – хочу выкрикнуть я, но не могу – паники сейчас только не хватает. Ей померещилось – или она тут медленно сходит с ума? Бледные фигуры на сцене все еще видны – или это лишь остаток увиденного, отпечатавшийся в мозгу? Не могу понять, насколько они близки – мрак настолько дезориентирует меня, что приходится постоянно напоминать себе, где находится проход. У меня ощущение, будто я бреду на ощупь по закручивающемуся лабиринту, а не по прямой линии. Про себя я умоляю мать сказать хоть что-нибудь, чтобы легче было определить, где она, но у меня мороз бежит по коже – и я ругаю себя за свои же мольбы, когда она подает голос:
– Это что, твое лицо?
– Ну все, дожили! – кричит мой отец. – Стой на месте, Сандра. Я сам найду тебя.
– Что-то мне это не нравится. Оно такое рыхлое. Оно… ой! Кажется… моя рука внутри.
Ее голос начинает дрожать, заставляя меня тут же рвануть к ней. В проходе я сталкиваюсь с кем-то большим, мягким и теплым, и он обвивает меня руками без намека на дружелюбие. Я отшатываюсь назад, понимая, что сейчас упаду спиной прямо в зал, на стоящие за мной сиденья… и тут слышу голос отца:
– Совсем ум за разум зашел? Хочешь навернуться со мной на пару?
– Хочу помочь ей! Отпусти!
Мама ахает в темноте.
Наверное, из-за внезапно разлившегося в зале света.
Сцена вдруг озаряется – словно наконец началось представление, на которое собрались слепленные из снега зрители. Но это лишь лунный свет, косо падающий сквозь разошедшиеся тучи через пробоину в крыше. В сером полумраке я вижу ее. Ее рука по локоть погружена в рассыпавшуюся голову снеговика, прислоненного к стенке – того самого, к которому она шла. Что ж, неизвестному скульптору хотя бы не пришлось таскать снег в зал – он вполне мог нападать сквозь дыры прямо сюда. Это обстоятельство, впрочем, не проясняет, кому могло прийти в голову вылепить зрителей и ряд молчаливых актеров, застывших на лунных подмостках.
– Какие забавные, – почему-то полушепотом произносит мать. – Что это такое?
У меня нет ответа на вопрос, но они мне не нравятся – это точно. У третьей фигуры не хватает головы, и я, невольно вспомнив фильм с Табби, передергиваю плечами. Мне кажется, что голова все-таки есть – просто она спрятана в складках снежного воротника и прямо сейчас, неспешно раздуваясь, появится над ним… с улыбкой.
