— Что со мной? — сдавленно заговорила я, чувствуя, как трескаются пересохшие губы. — Я не чувствую ног… Что произошло? Я хочу знать! Вы не можете скрывать от меня…
— Успокойтесь, успокойтесь, ради бога. Я сейчас позову вашего лечащего врача…
Девушка нажала на какую-то кнопку, и через минуту в палату уже влетели бодрые санитары со шприцем успокоительного наготове, а за ними торопливо вошел врач — пожилой таец со смешной клочковатой бородкой. А я все продолжала требовательно спрашивать:
— Что со мной? Что со мной? Почему я не чувствую ног?
Через пятнадцать минут все было кончено. Забавно, конечно, если задуматься, — вот так вот какие-то пятнадцать минут могут разрубить вашу жизнь на две половины. И все прежнее, знакомое, останется до. А с этого момента начнется страшное неизведанное после.
Наверное, можно было бы возразить, что жизнь мою разделили не эти пятнадцать минут, а цунами, второй раз за три дня накрывшее Пхукет. Но все же в те первые минуты пробуждения я еще ничего не знала, я чувствовала себя прежней, и потому мне казалось, что окончательный разлом произошел в момент этого разговора.
Добрый доктор — при всем желании я не смогла бы озвучить его замысловатое имя — сообщил мне, что гигантская волна ударила меня о бетонную сваю здания, я получила тяжелую травму позвоночника, и теперь тело мое парализовано от талии и ниже. Что, пока я была без сознания, мне уже сделали две операции. И я не должна терять надежды, это не приговор, возможна терапия, восстановительный период, существуют современные методики…
Это я слушала уже вполуха. Понимание обрушилось на меня, как снежная лавина — я видела такое однажды, когда делала очередной репортаж, фотографируя палатку альпинистов, буквально расплющенную огромным пластом снега. Нечто подобное произошло со мной и сейчас. Мне трудно было вздохнуть, грудь просто отказывалась вздыматься, впуская воздух в легкие. В ушах звенело. Я отвлеченно чувствовала, как санитар протирал сгиб моего локтя смоченной в спирту ваткой, как вводил в вену иглу. А сама думала о том, что жизнь моя, по сути, кончена. Вот так, в тридцать шесть лет. Что я никогда уже не смогу, навесив на шею три разных фотоаппарата, лихо выпрыгивать из военного самолета; карабкаться по скалам, выискивая удачный кадр; стоять на четвереньках, наводя объектив на крошечную деталь. Кончена жизнь…
Я понимала, что, наверное, еще не способна до конца осознать произошедшее, что сейчас воспринимаю все это несколько отвлеченно, опосредованно. Похоже, успокоительное уже начало действовать — мое сознание соскальзывало в спасительную черноту. Но это слово «кончено» стучало у меня в висках, пульсировало в крови, билось жилкой на запястье. Кончено…
— Ох, Катенька, мне так жаль… — покачал головой Валера. — Это просто кошмар какой-то.
Он сидел у моей постели. На лице его были обработанные антисептиком ссадины, левая рука покоилась в гипсе. Валере повезло, он отделался легкими повреждениями. Можно сказать, чудо.
— Ты не теряй надежды, — горячо уверял меня он. — Я завтра же… Да что там, сегодня, как только сойду с самолета, поеду в редакцию. Мы объявим сбор средств… Ты даже не думай, мы тебя не бросим.
— Спасибо, — пробормотала я.
Валера сидел на самом краешке стула, постукивал по полу ботинком. Видно было, как ему не терпится вырваться отсюда, рвануть в аэропорт и забыть случившееся как страшный сон. И я не могла его винить. Ему, наверное, слишком страшно было осознавать, что на моем месте мог лежать он, что это он мог оказаться парализованным. Что это ему сейчас пришлось бы с каким-то вялотекущим отчаянием раздумывать, как жить дальше и жить ли вообще.
— Иди, Валера. На самолет опоздаешь, — сказала я.
И он, словно только и ждал сигнала, тут же подскочил со стула.
— Ну ты давай тут… — Он замялся. — Не кисни, вот. Мы тебя не оставим, завтра же свяжемся и… Если тебе тут что-нибудь нужно…
— Иди, Валера, — с нажимом повторила я.
И он еще раз как-то суетливо махнул мне рукой и вышел из палаты.
Теперь я осталась совсем одна. День тянулся невыносимо медленно. Полз по полу моей палаты, как жирный сонный удав. Мне очень хотелось бы занять мысли чем-то другим, но делать было нечего, и размышления мои неизменно возвращались к тому, во что превратилась моя жизнь. Я отчетливо понимала, что профессия для меня потеряна. Семьи у меня не было — мать несколько лет назад умерла, а с личной жизнью… ну, не сложилось. Да и какая семья при такой работе — постоянные разъезды, перелеты, погони за сенсацией. Мне даже приходило в голову, что это судьба мне так отомстила за то, сколько катастроф я успела повидать по заданию. Что, впрочем, было чушью, просто при такой специальности риски неизбежны. Это уж я, видимо, начинала сходить с ума от отчаяния. Мне еще предстояло разобраться с оплатой лечения. Я знала, что страховка покрыла расходы на операцию, но каждый проведенный в больнице день стоил дополнительных денег, и как я буду расплачиваться по счетам, мне пока было неясно. Мало того, неясно было, что я буду делать, когда меня выпишут. Как доберусь до Москвы, ползком? Валера, конечно, великодушно пообещал мне, что они в редакции объявят сбор средств, но я прекрасно понимала — для того чтобы процесс пошел, необходим был неравнодушный энтузиаст. А такого человека в своем окружении я не могла припомнить.
И как я ни старалась не поддаваться все больше сгущавшемуся у меня внутри мраку, как ни старалась мыслить логически и пытаться решить насущные проблемы, все чаще у меня возникала мысль, что лучше бы та гигантская волна накрыла меня навсегда, утащила за собой в бездну без надежды выбраться.
На следующий день, уже ближе к вечеру, в палату снова заглянула знакомая мне медсестричка и радостно прочирикала:
— Мисс Дорошин, к вам пришли.
Я вяло удивилась. Кто мог зайти меня навестить в этом чужом краю? Валера вчера улетел, может, какой-нибудь журналист из иностранного издания, с которым мы однажды пересекались по работе, узнал, что я здесь? Впрочем, удивляться всерьез сил у меня не было, и я лишь слегка качнула головой, давая понять, что готова увидеть посетителя.
Медсестра исчезла, а затем дверь снова приоткрылась, и в палате появился высокий человек в темной рубашке с коротким рукавом. Эти небесного цвета глаза, широкие, чуть выгоревшие брови, губы, улыбавшиеся слишком нерешительно для такого волевого лица, я узнала бы и в бреду.
— Андрей… — пробормотала я.
* * *
С Андреем мы познакомились, когда я училась на втором курсе факультета журналистики. Летом, в самом конце августа. На каникулы я уезжала к матери в Ярославль. Маму к пенсии вдруг потянуло на садоводческие подвиги: на нашей небольшой даче, доставшейся нам после смерти деда, она развела целую плантацию. Посадила картошку, помидоры, огурцы, еще какую-то растительную белиберду. И я, едва приехав из Москвы, сразу же была отправлена вкалывать на этих шести сотках.
— Мам, ну чего ради мы тут убиваемся? — спрашивала я ее иногда вечерами, когда спина ныла от целого дня прополки и полива.
