У меня перед глазами вдруг замелькали, словно фотоснимки из моего портфолио, отдельные картинки из всех этих промелькнувших лет. Как Андрей встречает меня в аэропорту, обнимает, подхватывает и вдруг, натолкнувшись на мой оторопелый взгляд, опускает на пол и демонстративно разжимает руки. Как я с хохотом бегу к нему через поле, бросаюсь на шею, а затем, испугавшись, что позволила себе лишнее, сама отпрыгиваю в сторону и отворачиваюсь. Все эти его взгляды, напряженные, словно что-то ищущие в моем лице, которые я боялась замечать. Ведь так страшно было поверить, а потом осознать, что жестоко ошиблась…
Неужели, неужели все эти годы и он вот так же всматривался в меня, мучительно выискивая в моем поведении хоть малейшие признаки чего-то большего, чем дружеская симпатия. А я…
Я не могла разобраться в ощущениях, самые разнообразные чувства нахлынули на меня гигантской волной, смели, как то самое цунами, лишили возможности дышать. Здесь была и радость, сумасшедший восторг от того, что то, о чем я боялась даже мечтать, оказалось правдой. И выворачивающая душу боль от того, что — теперь я четко это понимала — все могло быть иначе. Если бы хоть один из нас оказался смелее, перестал пестовать своих тараканов и сделал первый шаг. Как счастливы мы могли бы быть…
— Ты что? — встревоженно спросил Андрей и снова меня встряхнул.
— Господи, — простонала я, смех уже перестал меня душить, из горла теперь вырывались отчаянные всхлипы. — Идиоты… какие же мы с тобой идиоты…
— Вот тут согласен, — кивнул Андрей и вдруг крепко, до боли, прижал меня к себе. — Катька, — выдохнул он мне в шею. — Катька, я же не смогу без тебя. Ты только живи, пожалуйста. Мы все сделаем для того, чтобы ты встала на ноги. А не встанешь, я все равно буду благодарен судьбе за каждый твой прожитый день. Потому что, если бы не стало тебя, этот мир вообще потерял бы всякий смысл.
Он снова поцеловал меня, горячо, жадно, и я ответила на поцелуй. В груди у меня что-то судорожно сжималось, будто бы ледяной ком, распиравший ее все это время, теперь медленно таял. Будто бы вся та вода, что захлестнула меня в тот день в Таиланде, засела в груди, замерзла в ней, превратилась в глыбу льда, а теперь, тая, каплями стекала по щекам. Я слизнула одну из этих капель и в какой-то прострации пробормотала:
— Соленая…
— Что? — переспросил Андрей. А потом вдруг прижал мою голову к себе, прикоснулся губами к волосам и горячо пробормотал в висок: — Катька…
Мы так и сидели с ним на полу, стискивая друг друга руками так, словно боялись, что какая-то сила, стихийное бедствие вроде цунами, разметет нас в стороны, если мы только посмеем ослабить хватку. За окном медленно разгорался рассвет.
* * *
Из приоткрытого окна струится разноголосая какофония звуков с набережной. Скрипка, мандолина, чьи-то голоса, смех… Знакомый, веселый, суетный мир. Мы привыкли к нему, живем, дышим им, спешим куда-то, стараемся ни к чему не относиться всерьез, ничем не дорожить — чтобы никто не мог у нас этого отобрать. И невольно упускаем из-за своих страхов самое прекрасное, самое лучшее, что только могло с нами случиться.
Мне давно уже не восемнадцать лет, я много чего повидала в жизни и рассталась с юношескими романтическими иллюзиями. И все же я верю, что вот такая любовь — преданная, нерушимая, бескорыстная и глубокая — существует на свете. И если кому-то доведется ее встретить, это будет лучшее, что случится с ним в жизни.
Но как же часто бывает, что мы в своей вечной гонке, погрязшие в страхах, сомнениях, стереотипах, упускаем ее, не замечаем и спохватываемся, когда становится уже слишком поздно. И все же я твердо верю, что даже мимолетно прикоснувшийся к этому великому чувству человек никогда уже не станет прежним.
Где — то там, за горизонтом…
Рассказ
Щедрое летнее солнце, играя, плескалось в темном золоте зреющей дикой пшеницы. На горизонте темнели уходящие далеко ввысь островерхие горы. Потревоженный ястреб взмыл в небо и, распластав крылья, застыл в плотном, звенящем, насыщенном светом и теплом воздухе. Далеко внизу остались пышные облака, Ася сжала коленями лоснящуюся мускулистую спину гнедой лошади и полетела вперед.
В лицо рванулся молодой ветер, разметались по плечам волосы, стало легко, радостно на душе. Грудную клетку сдавил изнутри яростный бешеный восторг. Свобода!
Прищурившись от бившего в глаза веселого солнца, она увидела впереди стройную фигуру всадника, пригляделась — узнала. Пришпорила лошадь и понеслась вперед с удвоенной силой — скорее, к нему! Он медлил, обернувшись к ней, поджидал. Ася видела, как солнечные блики дрожат на его высоких гордых скулах, как блестят нетерпением глаза, подрагивают тонко вырезанные ноздри. Он звал ее, манил крепкой смуглой рукой к себе, и она, опьяненная радостью, солнцем, светом, летела вперед, не думая ни о чем.
Она догнала его у самой кромки поля, остановила лошадь, не в силах оторвать взгляд от его бронзового, такого мужественного, такого родного лица. Он спрыгнул на землю, подошел к ней, взялся за поводья гнедой лошади и посмотрел в ее раскрасневшееся счастливое лицо снизу вверх. Склонившись к нему, она ощутила его запах — крепкого, чистого, сильного мужского тела, теплого молока и пряных горных трав. Он взял ее руки в свои и сказал:
— Слезай! Са дог ду хо, Ася. Суна мел дукха йеза хо дог… Я люблю тебя больше жизни!
Что-то надсадно заскрежетало внизу, под вагоном. Металлически вздохнули составы, поезд вздрогнул, подался вперед, замер, снова дернулся и наконец медленно пополз прочь от станции. За окном проплыло облупленное здание вокзала, заплеванный перрон, лоток с мороженым, торговки с тяжелыми корзинами и закутанными в полотенца кастрюлями вареной кукурузы. Что-то неразборчиво просипела в динамик диспетчер. Загудел паровоз. Потянулись томившиеся в ожидании на запасном пути унылые грузовые вагоны.
Ася поморгала, все еще находясь под воздействием сна, потерла ладонью лоб, бросила взгляд с верхней полки вниз. За то время, что она спала, купе, половину дороги пустовавшее, наполнилось подсевшими по пути пассажирами. Теперь внизу, за столиком, намечалось скромное дорожное застолье.
Расположившаяся прямо под ней дородная тетка — шумная, говорливая, перемежающая болтовню взрывами громкого хохота, доставала из раздутого баула домашние заготовки — бледную вареную курицу, картошку в мундире, вареные яйца, приладилась даже резать на краю газетки невыносимо благоухавшее на весь вагон сало. Ася про себя окрестила ее Хозяюшкой. Седоватый хлипкий мужичонка лет пятидесяти с лицом нездорового желтого оттенка выставил, покопавшись под койкой, бутылку коньяку. Со второй верхней полки лихо соскочил Асин сосед — подтянутый парень лет двадцати, с едва начавшим отрастать пушистым ежиком на недавно обритой шишковатой голове.
— Ну что, соседушки, подтягивайтесь, закусим, чем бог послал, ночь-то длинная впереди, — забулькала круглая Хозяюшка. — Угощайтесь, угощайтесь! Давай, сынок, налетай, смотри, тощий какой, одни кости! — ухватила она за локоть паренька.
