«С тебя штаны сваливаются», – констатировала Кира и прямо при всех залезла к Ведерникову в трусы, ощупала хилую, плохо державшую сборку, потянула из нее слабую лиловую резинку, завязала ее узлом и хлопнула Ведерникова по животу. «Теперь не потеряю», – заверил Ведерников, чувствуя, что и правда село крепче. «Вон, глянь», – Кира подбородком указала на освобожденную от людей полосу жирного на вид, разогретого асфальта, где, плеща такими же, как у Ведерникова, белоснежными шелками, старался балерун Сережа Никонов. Казалось, балерун пытался не бежать, а плыть, режиссер орал на него, подскакивая и вертясь, будто яйцо в кипятке. «Забыли положить доску отталкивания», – заметил Ведерников, чувствуя, как нарастает в мышцах и в протезах ликующее нетерпение. «Положат, не волнуйся, – заверила Кира, крепко обхватывая Ведерникова за талию. – Сережке оно ни к чему, а для тебя, вон, все как надо мелом разметили. Скоро уже».
И тут Ведерников увидал человека, про которого и думать забыл. Негодяйчик приближался важной, веской походкой, ставя врозь носками массивные, синей глазурью облитые ботинки. За собою он катил оставленный совершенно без внимания, прыгавший и рокотавший чемоданчик, а в левой руке нес, держа его на отлете, подтаявшее мороженое в обмякшем шоколаде. Время от времени негодяйчик приостанавливался, делал полушажок назад и полуповорот, как бы вальсируя с каплющим лакомством, подхватывая на широкий млечный язык сплывающий кусок. «Смотри, Жека прилетел! – Кира, хихикнув, пихнула Ведерникова в бок. – Весь такой напыженный! А за ним, ты оцени, какой с чувством юмора мужик!»
И действительно: метрах в пяти за негодяйчиком двигался, в точности повторяя все его шаги и пируэты, плотный сосредоточенный мужчина. Темные волосы его были словно намазаны на череп, выдающийся нос напоминал тушку цыпленка, борода казалась наклеенной на челюсть на манер бахромы. В пространстве фильма это был, конечно же, актер, взятый дублировать взрослого негодяйчика или даже изображать его лет на пятнадцать старше. Поведение мужчины весьма походило на потуги Сережи Никонова, когда тот работал над ролью и приставал к Ведерникову, вышедшему на прогулку. Со стороны все это и правда выглядело забавным, вот только никакого юмора не было в тусклых, с поволокой, глазах незнакомца, не выпускавших из виду беспечную цель.
«Этого нет в сценарии, ведь так?» – спросил Ведерников, чувствуя неприятную зыбкость под ложечкой, как-то отвечавшую зыбкости окружавших его декораций. «Ерунда! Наш сценарий, что хотим, то и делаем», – заявила Кира, мягко боднув Ведерникова в грудь. Сразу все снова стало великолепно. Негодяйчик между тем достиг столпившейся в жидкой лиственной тени съемочной группы, все принялись его тискать, хлопать, тормошить, от сотрясений разомлевший пломбир шмякнулся, кто-то отскочил, кто-то, пятясь, осматривал на себе пиджак, штаны. Все хохотали. Потом полная ассистентка режиссера благоговейно приняла у всеобщего любимца чемоданчик и, ведя его, будто малыша, через кочки и ямки, покатила к сияющему трейлеру. Мотылев, стоя за спинами встречающих, покачивался с пятки на носок и злорадно улыбался. Шедший за негодяйчиком актер сунулся было в толчею, но сразу отступил, привалился плечом к беленому, на гипсовое бедро похожему стволу, выудил широкий, маслянисто блеснувший мобильник, что-то на нем наковырял и, приложив к уху, стал слушать.
«Знаешь, я сейчас Жеку разыграю», – щекотно прошептала Кира, дергая Ведерникова за руку. «Да ладно, ну его», – благодушно ответил Ведерников, наблюдая, как расторопные молодцы поволокли на место старта яркую доску и норовившие завалиться надувные матрасы. «Не “ладно”, а увидишь сам, как будет весело!» – в глазищах у Киры искрили уже знакомые Ведерникову черти. «Постой, что ты собираешься ему сказать?» – Ведерников попытался удержать вильнувшую Киру, но только скользнул ладонью по теплому шелку. «Узнаешь, когда прыгнешь! Это сюрприз», – Кира хитренько улыбнулась и поковыляла вприпрыжку туда, где негодяйчик, судя по усиленной жестикуляции, рассказывал анекдот.
Мимо Ведерникова просеменил, пихнув его плечом и что-то прошипев, балерун Сережа Никонов, весь потный, с болтавшейся на веке щеткой искусственных ресничек, которую балерун пытался отогнать, как муху. Губы балеруна дрожали от обиды. «Баба! Только и умеешь, что задницу отклячивать! – неслись ему вслед раскаты из лилейно-белого режиссерского громкоговорителя. – Ни одного дубля годного!» «Я сейчас позвоню своему адвокату! – беспомощно выкрикнул балерун, выбросив вверх блеклый кулачишко с невинно играющим сапфировым колечком. – Встретимся в суде!»
Все было так давно, словно происходило в будущем. Ведерников неторопливо прогарцевал на карбоновых полуколесах к месту старта – к меловой размазанной линии, прошедшей частично по бархатцу пересохшей лужи. Вот сейчас он совершит главную в своей жизни ошибку, после чего сделается совершенно счастлив. Все чувства Ведерникова были обострены. Он наблюдал, как тянется за своей пунктирной собачкой грузная старуха в ветхом крепдешине, как негодяйчик, рано летевший из Цюриха, отчаянно давит комковатую зевоту, как во втором этаже ближайшего дома условная голорукая женщина моет окно. Все вокруг словно обращалось к Ведерникову лично. Для него цвели яблони, словно облепленные пухлой мыльной пеной, ему улыбались витрины и картинки, все было устроено для его полета, для его торжества. Он был абсолютно автономен и неуязвим. Перед ним лежала линия разбега, словно распрямленная рывком, и личная бесконечность, полуразрушенная крепость, на глазах истаивала, оплывала зыбким зерном, будто сахар в кипятке, и вот от нее осталось одно сливавшееся с яблоневой тенью липкое пятно.
«Всем приготовиться! Освободить площадку!» – заорал в громкоговоритель потный, бледный как смерть режиссер, и эти небесные громы вызвали болтанку тугих надувных облаков, заполошный плеск снявшихся с асфальта голубей. Тем временем Кира, крепко ухватив негодяйчика под руку, отволокла его в сторонку, к фонарю с самым улыбчивым портретом лысого политика, и стала что-то ему втолковывать на ухо, отчего физиономия негодяйчика медленно перекосилась. Длинный оператор порулил рычагами камеры, черневшей на треноге, припал к окуляру, вскидывая брови и морщины, топчась, приноравливая свой неудобный костяк к потребностям съемки.
Именно эта камера прилежно зафиксировала все, что произошло.
* * *
Над ближним перекрестком насупленный светофор резко переключился с зеленого на желтый. Обостренные чувства Ведерникова тоже вдруг переключились, словно в притемненной, тепло и низко освещенной комнате внезапно загорелось верхнее трезвое электричество. Не было никакого пространства фильма. Вокруг простиралась реальность, пыльная, майская, многолюдная. Не было никаких актеров. Балерун Сережа Никонов, будучи совершенно собой, а не кем-то другим, жалобно всхлипывал, прикладывал к ярко-розовому носу, похожему на кусок фруктового льда, нежную тряпочку, отнимал, глядел заплаканно на алое пятно. Плотный мужчина оттолкнулся плечом от яблони, убрал телефон и двинулся прочь. Что-то в напряженном выражении его спины, в косой складке жира, в нарочито сдержанной походке, словно мужчина шел в мешке и боялся запутаться, упасть – что-то неуловимое и вместе определенное сообщило Ведерникову, что́ случится через пару минут.
