Свое четырехмесячное отсутствие, за которое Лида его счастливым голосом корила, Женечка называл «небольшой командировкой». Негодяйчику сопутствовала удача. Если его антинаучные опыты с железками всегда заканчивались разрушением как бы ожившего, как бы отстучавшего первые такты механизма, то карточная игра, будучи, по сути, таким же сцеплением конечного числа шестеренок, по большей части поддавалась Женечкиной воле, Женечкиной очарованности сложным, хитрым, внезапно сходившимся фокусом. Еще в комфортабельном поезде «Москва – Сочи» Женечка обул в преферанс на сорок тысяч компанию подвыпивших, обветренных до мяса норильских шахтеров. После игра продолжалась на пляжах, в основном по маленькой, но случалось сорвать недурственный куш, если попадались оппоненты простоватые, расслабленные отпускной свободой, с большим количеством пива в сумках и в мохнатых, красных от солнца животах.
Сами пляжи Женечке не нравились совершенно. Жара его томила, тяжелила кровь, спасительная тень от полосатого зонта, с таким трудом закрепленного в мягком, толстом песке, очень скоро переползала с Женечки на соседей, лежавших плотно, не думавших освобождать затененное место. Особенно Женечку нервировало море. Мутно-зеленое, с широкими полосами острого блеска, словно там разбили стеклянную посуду, с колышущимися темнотами водорослей, оно казалось намного больше прихотливо вырезанной суши, обложенной по краю, будто личинками, человеческими телами. Эти люди шли купаться, месили воду, бухались, некоторые, посверкивая при каждом гребке, заплывали далеко, туда, где плясали буйки, – и все они, со всеми своими деньгами, становились Женечке недоступны, будто перебирались на другую планету. Женечка отлично помнил, как тонул в бассейне: помнил бурю пузырей, красный стук в голове, гримасы текучей кафельной плитки, а главное – зловредность воды, моментально сомкнувшейся над ним, точно его застегнули в жидкий покойницкий мешок.
В море воды было не в пример больше, и была она живая, самостоятельная. Время от времени, измученный ярким пеклом, Женечка решал немного освежиться. Скатав плотный рулет из одежды и денег, приторочив скатку к зонту так, что нельзя было тронуть, не вызвав обрушения конструкции, он, увязая, скакал по горячему к шумной сверкающей жидкости. Но стоило зайти в беспокойную воду по щиколотку, как она принималась тянуть Женечку в себя, в глубину: набегала ласковая, плоская волна, выносила веселую бумажку, полную мутного солнца пластиковую бутылку – но обратный ход ее был страшен. Через эту властную тягу Женечка каким-то образом ощущал объем всего моря, раскачивание его тяжелых, темных слоев, биение кипящих масс о грубые камни и днища кораблей – все те опасности, которые поджидают его, стоит сделать навстречу сверканию еще один неосторожный, доверчивый шажок. Потому Женечка только прогуливался по зеркалистой кромке, оставляя чудовищные следы, которые тут же принималась разглаживать, приливая снова и снова, прохладная пенная вода. Раз, откуда ни возьмись, вздулся у самого берега мыльный клокочущий вал, шарахнул, сшиб, поволок, сверху накрыло еще одним бурлящим, тяжким ударом, от которого заломило уши, – и Женечка еле выполз, выкашливая этот скользкий шампунь, с волосами как тесто, забитыми песком. С этого момента Женечка стал освежаться исключительно под солоноватыми, вялыми, совершенно безопасными струйками пляжного душа.
Однако пляж был для Женечки местом прибыльной работы. Постепенно он стал разбираться, что к чему. Доноров он теперь выискивал, предпочитая бронзовым пляжникам пятнисто-алых, свежеошпаренных, либо вовсе белых, ходивших возле моря, будто живые рыхлые снеговики. Эти свежие только приехали, готовы были пробовать все курортные удовольствия и еще не успели потратить свои отпускные. Также негодяйчик научился избегать компаний, где присутствовали женщины. Было еще ничего, если при солидном седом мужчине вертелась свеженькая кукла, вся в стразиках: такая не пикнет. Проблемы создавали тетки средних лет, с ярко-желтыми, вросшими в мясистые безымянные обручальными кольцами, зоркие, злые, внимательно следившие, чтобы мужик не промотал лишнюю копейку. Одна почтенная матрона, состоявшая из цветастой панамы и коровьего гулкого пуза на тоненьких ножках, так разоралась из-за ерундового проигрыша, что прибежали какие-то полуголые пляжные охранники, едва не сдали Женечку в полицию.
* * *
В полицию Женечка отнюдь не собирался. Через каждые три-четыре дня он, в целях безопасности, менял приморские городки, в целом идентичные. Всюду низкие беленые домишки, враставшие в землю чуть ли не с лермонтовских времен, соседствовали с новыми гостиничками, где стекла отливали купоросной синевой и на узорных балконах сушились купальники; всюду имелись маленькие рынки, сырые, горячие, пахнувшие рыбой и бензином; всюду мучнистая пыль равно садилась на старые, латаные маршрутки и на пробиравшиеся с осторожным треском гравия по крутым переулкам зеркальные «мерседесы». Часто для создания иллюзии заграничных тропиков в городочках устраивались мини-зоопарки: в вольерах бродили больные, прелые страусы, лезла ко всем обниматься скрюченная обезьянка с венчиком белой шерсти вокруг коричневого личика, похожая на старушонку в чепце; дважды Женечка пересекался со странствующим крокодилятником, но экземпляры ему не понравились – напоминали туловами обвалянные в земле и камнях полужидкие мешки и никак не годились на пальто, о котором Женечка мечтал.
Женечка сперва селился где подешевле, потом – где подороже. Прибывающую наличность он благоразумно складывал на счет в Сбербанке. В начале июля у него состоялась судьбоносная встреча. Женечка решился наконец расширить деятельность на рестораны, потому что было жалко вечернего времени, когда отдыхающие бродят подвыпившие и денег при себе имеют больше, чем на пляжах. Для начала негодяйчик выбрал заведение скромное, изображавшее, при помощи желтой пластиковой пиццы, усеянной красными лампочками, нечто итальянское; там он тихо вытянул тысяч пять или шесть из сумрачных тяжелых мужиков, сидевших над столом и над картами голова к голове, словно передававших так друг другу свои тяжелые, сумрачные мысли. Окрыленный первым успехом, Женечка тотчас устремился в ресторан почти шикарный, тоже итальянский, где у входа склонялась над маленьким каскадом гологрудая статуя, неестественно белая для подразумеваемой античности, а внутри некто, состоявший из шевелюры и носа, извлекал переливы из небольшого, отражавшего люстру рояля. Устроившись в углу, где потемней, Женечка уже загипнотизировал выпученного, бескровного, явно не бедного старца, заплатившего за ужин золотой кредиткой, уже достал из кармана заласканную колоду, как вдруг ощутил на плече когтистую хватку.
Их было четверо, вставших у Женечки за спиной. С легкостью необыкновенной они отволокли скрюченного негодяйчика на зады ресторана, где громоздились покрытые черной коростой мусорные баки и луна светила как прожектор. Первый удар каменного кулака пришелся под ребра, потом посыпались другие, словно оставлявшие на Женечке зыбкие круги физического ужаса, как если бы камни падали в водоем. Били трое, четвертый стоял и смотрел квадратными очками, слепыми от луны. Трое пасовали Женечку друг другу, как делали когда-то медвежата в школьном туалете, избиваемого шарахало в жесткие, страшно колючие кусты, выдравшие из футболки длинный лоскут. Помня уроки медвежат, Женечка при первой возможности деловито свернулся на утрамбованной земле, спрятав глухую голову между ноющих колен. Тотчас удары поредели, и, осторожно выглянув, Женечка обнаружил, что очкастый машет сухонькой лапкой и каким-то полым голосом, звенящим в точности как Женечкина голова, велит прекратить.
