Поначалу Женечка корил себя за нерешительность, думал, что Сергей Аркадьевич такого бы не одобрил. Тем более что, скажем, плейбой Махмуд, перед которым пухлый джигит наверняка ходил на цырлах, не вызывал у Женечки никакого трепета, Женечка запросто мог бы с ним заговорить, нисколько не пугаясь раскаленного масла во взгляде и вкрадчивой игры перстней на мягких пальцах, все время что-то на себе щупающих. Тем не менее Женечка, хоть и пытался пересилить себя, не мог заговорить с джигитом, тот весь был как желудок, полный едкого сока. Может, он вообще из людоедов. Женечка, помнится, читал в интернете, что каждый тысячный житель современного мегаполиса пробовал человечину.
В конце концов Женечка решил, что предчувствиям надлежит доверять. И вовсе он, Женечка, не трус и не псих. Просто на свете есть люди, которым добра не сделаешь. Так Женечка и не станет, зачем тратить себя, тем более в его приятной, правильной жизни полно забот, вот, к примеру, перепал на перепродажу очень качественный горько-зеленый изумруд или в одном подмосковном коровнике заработала лаборатория по варке дури, тоже надо съездить.
* * *
Ведерников деградировал. Каждый вечер, после того как Лида, грузно вальсируя с горбатым мусорным мешком, защелкивала за собой входную дверь, он говорил себе в наступившем молчании комнат: жизнь отнята. Однако наутро жизнь продолжала тянуться, все часы в квартире кое-как шли, от их сухого стрекота чесалась кожа, свербела горячая щетина, и не было сил добраться до ванной, открыть щекотную воду, провести станком по скрипучей длинной щеке. Ведерников теперь редко бывал чистым; только ожидаемый приезд матери мог заставить его намылиться.
От безволия, от скуки Ведерников дал себе погрузиться в слоистые пучины интернета. По утрам, едва справив естественные надобности, стараясь не глядеть в чистое зеркало и на свежее полотенце, Ведерников скорее наяривал рокочущими колесами к спящему компьютеру, точно у него и правда было там дело. Ведерников не увлекся компьютерными играми – как-то не мог справиться с мультяшными фигуристыми демонами, не хватало сноровки. Зато он зарегистрировался в чатах и социальных сетях; по утрам торопился узнать, что нового запостили френды и как они откомментили вялые и по большей части неискренние сообщения Ведерникова.
Интернет кишел людьми-женечками. Их там было столько, что казалось, будто каждый реальный человек отбрасывает в Сеть три-четыре свои проекции. Эти проекции, эти веерные тени, по-разному наполненные, по-разному окрашенные теми по большей части искусственными источниками света, что вызывали их к жизни, имели, однако, общий темный корень, вращались вокруг одной угадываемой персоны – или, может быть, персоны были разные, но столь между собою схожие, что совершенно сливались в соавторстве контента. Ведерникова поражало, какое значение придают люди-женечки себе и всем проявлениям своей повседневности. Они готовили пищу, лечили насморк, заводили дымчатых котяток, интриговали в офисах, представлявшихся Ведерникову единым громадным помещением вроде вокзала, с темным плотным гулом под неясным сводом, – и все это доводилось до сведения города и мира в режиме прямой трансляции. Люди-женечки судили обо всем, что попадалось им под руку: о политиках, о книжных новинках, о музыкальных стилях, о военных стратегиях, – и основой суждений был не опыт, не особая осведомленность, не ощущаемые в себе таланты, но единственно сам факт существования человека-женечки, фундаментальный и неоспоримый. Люди-женечки не ставили над собой никаких авторитетов, у них было все свое: грубое натуральное хозяйство коротеньких умозаключений и лоскутных предрассудков. Им этого хватало для той жизни, которую они вели. Жизнь в целом была недурна и дотошно документировалась при помощи селфи. Было что-то неуловимо общее у всех этих рекламных автопортретов: натужность ракурса, некоторая перекошенность и леворукость субъекта (в правой удерживается на отлете только что щелкнувший, хапнувший картинку девайс), зато почти у всех роскошные морды и большие, уверенные улыбки.
Интернет оказался своего рода Аидом, царством исчезнувших душ. Здесь обнаруживались персонажи, давным-давно пропавшие из жизни Ведерникова. Здесь можно было найти практически всех – полузабытых, размытых, пребывающих в том особом, зыбком агрегатном состоянии, когда неизвестно, жив человек или умер. Нашелся, в частности, Корзиныч. Судя по фотографиям, вывешенным в большом количестве и в хорошем качестве, бывший актер процветал. Он умащивал свои ветвистые морщины какими-то новыми бьюти-продуктами, отчего разгладился и даже несколько опух. Его киногеничные уши, теперь бескровные, поросли седыми волосами и как бы заплесневели, но сообщали владельцу своеродное величие. Корзиныч не поленился выложить ссылки на свои старые фильмы, и теперь всякий пользователь мог заново насладиться триумфальными дымами могучих советских заводов и поцелуем юного Корзиныча с курносой актрисой, замедленным и аккуратным, будто стыковка в космосе.
Теперь Корзиныч сделался популярен, как никогда прежде: боролся за права ампутантов сразу со многими администрациями и социальными фондами, давал интервью, облачившись в солидный твидовый пиджак и нацепив коричневый вязаный галстук, похожий на детский чулочек. С имиджем полубандита было покончено. На смену пришел имидж рассерженного джентльмена, акулы правового поля. В этом качестве Корзиныча приметил один плодовитый режиссер, милейший циник с гротескной внешностью, за счет выдающегося, дивно отшлифованного носа вовсе лишенный подбородка, тоже любивший твиды и носивший с пиджаками обязательный шарф, очень стильный, похожий на рогожу, снятую со швабры. Циник фабриковал сериалы про любовь и, прельстившись фактурой, а также бесплатной рекламой, предложил Корзинычу сыграть фактически самого себя – сделав главную героиню, двухметровую блондинку, трогательно одноногой. Воспрявший Корзиныч, не доверяя реквизиторам, приобрел себе для роли дорогую трость с ручкой в виде кучерявой львиной головы, справедливо рассудив, что вещь пригодится и в дальнейшем.
Нашлись в Сети и многие другие. Одноклассник, некогда тихий двоечник, неопрятный, с ледяными ручками, которыми он любил внезапно прикасаться к девчонкам, ныне оптовик по светильникам и люстрам, величавый, толстый, с лица будто оштукатуренный. Рябая медсестра, пострадавшая от Женечки, давно куда-то переехавшая и, как оказалось, вышедшая замуж. Муниципальный чиновник, принудивший Ведерникова выступать на выпускном, пребывавший, оказывается, под многолетним и многослойным следствием, тем не менее постивший фотоотчеты образцового частного счастья: здоровое спортивное семейство на фоне пышного, с раззолоченным корнем фонтана, на фоне какой-то европейской площади с летними кафешками и сизой бесплотной громадой собора, на фоне классической морской синевы, с запотевшими напитками в руках.
С грустным удивлением Ведерников обнаружил, что и мать не чужда Фейсбука. В реальности Ведерников имел доступ в ее жизнь с черного хода, а тут перед ним приоткрылась парадная дверь. Помимо рекламы своих кружевных магазинов и постов о пользе и достоинствах шелковых пижам, мать вывесила фотоотчет о своей недавней свадьбе. Место события точно не определялось: какое-то православное роскошество, купола, купола, горящие ярым огнем разубранные кресты, белое платье матери на солнце кажется стеклянным, у изверга-протезиста в петлице лоснистого фрака драматически увядает щепотка белых лепестков. Действие происходило явно не в Москве и обошлось без Ведерникова: действительно, зачем тащить с собой калеку, не играющего роли в семейной жизни?
