Но самым поразительным оказался вовсе не свадебный репортаж. Ведерникова бросило в жар, когда он наткнулся на снимок, под которым было написано: «Мой сын Олег». Ведерников определенно узнал себя, свое лицо: те самые скосы и углы, и длинный рот в обкусанной шелухе, и тусклый блик на лбу, что показывает ему ежедневно бесстрастное зеркало. Но у него никогда не было этой тесной в плечах рубашки-поло и закатанных до колен светлых штанов, он совершенно не помнил растрепанных, мелко цветущих кустиков и крашенной в хвойную зелень деревянной дачки, на фоне которых, опираясь на лопату, якобы позировал. А главное – у мужчины на снимке были свои, живые, отличные ноги: босые, длиннопалые, обрызганные грязью! Лишний раз Ведерников убедился, что в интернете всякий профан, применяя программы, может соорудить любой противоестественный монтаж. Он вот только не понимал, для чего мать это сделала. Несколько дней он существовал будто в едком тумане. Он знал, что никогда не простит матери этого фальшивого снимка и никогда с ней об этом не заговорит.
* * *
Сеть мусорила. Там было все, и ничто не имело значения. Повсюду вокруг себя Ведерников начал видеть отходы информации. С утра, навещая разные сайты, он везде натыкался на прилипчивую, чудовищно отзывчивую, выпрыгивающую во весь монитор от любого случайного касания курсором рекламу картофельных чипсов – а днем, на тяжкой прогулке, сразу видел блескучую, с нежным шорохом ползущую по асфальту упаковку из-под этого приторного продукта; немного погодя, в переполненной урне, – другую. Какой-нибудь важно выруливающий с парковки «мерседес» был явно вторичен по отношению к окну со спецпредложениями от дилера. Рекламные окна, куда ни двинься в интернете, вываливались отовсюду, заслоняли собой то, на что, собственно, хотелось взглянуть, иные не давали сосредоточиться, интенсивно мигая в углу монитора, будто лампочки тревоги, и при любой попытке их закрыть, наоборот, разворачивались во всей красе.
Другая, как бы не рекламная, информация циркулировала не так агрессивно, но она была не такая живучая. Ежедневно новая информационная волна смывала предыдущую; все устаревшее, парадоксальным образом сохраняясь в Сети практически навек, сразу начинало разлагаться и отравляло продуктами своего распада живой человеческий воздух. Всякий раз, наполняя легкие, Ведерников чувствовал, что вдыхает, принимает в себя чужие слова и картинки. Воздух, в кубическом сантиметре которого стало теперь больше байтов, нежели микроорганизмов, менял свойства, сделался мутен и глух, хуже, чем прежде, проводил реальные звуки, так что речь людей стала невнятна и двусмысленна, а пение птиц по утрам напоминало щелканье и редкие звоночки пишущих машинок.
Продукты распада информации обволакивали теплой прелью всякую человеческую мысль, оттого мысль делалась коротка, не более чем на три-четыре кое-как сцепленных звенышка, – но люди-женечки в ином и не нуждались. Призраки позавчерашних новостей блуждали по городу, принимая вид слепящей рваной поземки или несомых ветром сгущений дождя, становясь причиной многокилометровых пробок и сокрушительных, на много машин, ДТП, что порождало, в свою очередь, новости завтрашние. Окаменелости прошлогоднего снега белелись среди деревьев на манер парковых статуй. Желтоватая шелуха экспертной аналитики заносила водоемы, покачивалась на кромках воды вместе с мелкими ветками и синюшными бумажками, застилала лужи, которые, подсыхая, делались похожими на подгорелые омлеты. Слова, регулярно подвергаемые забвению, изнашивались скорее, чем когда-либо прежде, и все меньше словарного запаса оставалось у тех, кто молотил, согнувшись, по своим выносливым клавиатурам. Когда Ведерников, ежедневно читавший в Сети целые рулоны мусорных текстов, вдруг обнаружил, что ровно ничего не понимает на случайно раскрывшейся от падения тома книжной странице, он нисколько не удивился и, в общем-то, даже не расстроился.
* * *
Втайне стыдясь своего интереса, Ведерников выискивал в Сети истории ампутантов. Ему хотелось знать, кто как справляется.
Собственно, у него и в реале была такая возможность. Существовали всякие специальные тренинги и группы поддержки, где обрубки располагались – иные подобно нормальным людям, иные подобно живым рюкзакам – на стульях, составленных в кружок, и по очереди выступали с наболевшим, а потом все вместе угощались крашеными соками и выпотрошенными из упаковок ломкими печеньями. Мать несколько раз пыталась внедрить Ведерникова в такую группу, но он отбывал повинность молча, угрюмо глядя в пол и вздрагивая, если в поле зрения попадали чужие непарные ноги. Мать, впрочем, скоро оставила затею. Ее, не терпевшую в людях и ситуациях ни малейшей фальши, тоже шокировала развязная говорливость иных инвалидов; особенно ужасна была молодая однорукая толстуха, бравурная, жирно накрашенная, нанизавшая на уцелевшую кисть столько золота и каменьев, что каждый жест ее был как пухлая россыпь салюта. А еще мамочки и женушки участников группы, в сторонке хлопотавшие с фуршетом, всякий раз подступали к новенькой с кудахчущими расспросами, называли запросто по имени, простирали над ней свои рябые куриные крылышки. Возмущенная такой фамильярностью, неизвестно на чем основанной, мать на обратном пути рулила так резко, что трафик дергался и гудел от страха.
Теперь же, надежно укрытый в своих четырех стенах, Ведерников пытался выведать побольше про товарищей по несчастью. С Корзинычем все было ясно. С ним взаимодействовало десятка четыре активистов, среди которых попадались калеки, очень страшные на вид – например, безногий горбун, чье конусообразное туловище и подобная ему по форме голова напоминали две сросшиеся сливы, побольше и поменьше, или волосатый громила, лишенный всего-то навсего пальцев на руках, но лапы его, вздымаемые в гневе над косматой башкой, выглядели точь-в-точь как медвежьи. Возможно, Корзиныч специально выискивал таких, чтобы чиновникам плохо спалось по ночам. Однако же вся их праведная борьба – действительно праведная, тут Ведерников мог только сопереживать и восхищаться, – не давала ни малейшего представления, что делает, что чувствует ампутант, когда остается один.
Ведерников не очень мог сформулировать, чего он доискивается. Трагедия – наиболее близкое слово, но в нем Ведерников ощущал что-то скорее театральное, постановочное, горелый запах сценической пыли, стеклянное сияние актерских глаз, поплывший грим. Вот, ближе: с тобой, человеком, жившим как все, произошло нечто бытийно важное. Нечто сокрушительное. Оно тебя изувечило, но осталось за пределами твоей личности, какой бы она ни была. Когда тебя не достает твоя новая, неуклюжая, скорбная жизнь, ты замираешь и пытаешься это важное вместить, как-то осознать, приноровить сердцебиение к поступи рока. Ты ощущаешь, насколько ты мал, любой человек мал, но ты помечен, тебя коснулось, и ты можешь хотя бы попытаться… По крайней мере, эту силу, эту тайну следует уважать больше, чем собственную способность бойко ковылять на протезах или забрасывать мяч в кольцо из вертлявой спортивной коляски.
Но вот что интересно: наиболее популярные в Сети ампутанты, эти мутные звезды увечного сообщества, категорически не признавали тайны, не признавали рока. Они как будто не чувствовали трагического, что окружает каждое человеческое существо, как океан окружает остров. Жизнелюбие и позитив – вот был их девиз. Собственно, они доказывали себе и другим, что благодаря ампутации их жизнь сделалась ярче, чем могла бы быть без этого совершенно случайного события. Они, например, много путешествовали. Внимание Ведерникова привлек некто Волков – главным образом потому, что был редуцирован точно так же, хотя и на зеркальный выворот: левая нога была обрезана выше колена, на правой отсутствовала ступня. Волков был фанатичный велосипедист. Изначально хрупкий, даже хлипкий – на юношеских, еще вполне двуногих фотографиях плечики такие узкие, что на них еле держатся пиджаки, – Волков после ампутации нарастил новое, рельефное тело, его обезьяньи челюсти, всегда покрытые черной трехдневной щетиной, демонстрировали звериную силу прикуса и оптимистический оскал. Куда его только не заносило! На своем крупном, бряцающем, тряском коне он добирался то до Алтая, то до Архангельска. Он постил свои победные снимки на фоне оснеженных, похожих на пасхальные кушанья горных вершин, на фоне плоского моря, на фоне курчавых и пыльных овечьих отар. За Волковым преданно следовала на горбатом, груженном скарбом «фольксвагене» его жена, тоже Волкова. Эта плотная маленькая женщина, плотностью и круглыми очками очень похожая на свой пропыленный автомобильчик, была, кажется, в восторге от такого семейного образа жизни, от бесконечной, страшными фурами и лязгающей сельхозтехникой запруженной дороги, от ночевок в отсыревшей палатке. На что жили Волковы – неизвестно. Многие инвалиды писали безногому велосипедисту в личку, написал и Ведерников. На удивление, знаменитость ответила, привлеченная зеркальностью увечья и спортивным прошлым корреспондента. С ходу Волков предложил Ведерникову прокатиться на великах до Владика, а также поделиться своим позитивом на организуемом для инвалидов Большом Фестивале Искусств. После этого Ведерников затих, затаился и много дней не заходил в интернет.
