А ведь и правда, думал Ведерников. Когда он один выбирается из дому, то словно попадает в какой-то странный сон. Знакомые с детства очертания улиц, переулков, перекрестков порой едва угадываются, заросшие новой бетонной и стеклянной плотью, в свою очередь облепленной множеством надписей, вывесок, реклам. Никогда прежде не было так, чтобы улица состояла чуть не наполовину из текста, к тому же ничего об улице не сообщавшего. И люди стали как тексты: половина прохожих на ходу разговаривает с пространством, приложив к щеке плитку телефона или подтыкая в ухе пуговку гарнитуры, а глаза при этом у всех одинаковые, отсутствующие, словно не на реальность смотрят, а ходят по строчкам. Люди теперь связаны между собой иначе, чем прежде. Несколько раз было так, что в маленькой толпе, отчужденно пережидающей на светофоре потоки машин или бредущей, хрипло шурша, по переходу метро, раздавалась глухая мобильная трель, и сразу несколько человек принимались рыться в карманах и сумках, точно ими кто-то дистанционно управлял. Что Ведерников может знать о своих переменившихся согражданах? Стоит покинуть квартиру и освоенный вместе с Лидой пешеходный пятачок, и становится невозможно отделить то, что доподлинно известно, от продуктов воображения. Вот и сейчас пространство за полуподвальным окошком залито каким-то странным, сизым, немосковским светом, и мимо идущие ноги, неестественно тонкие от того, что облеплены завернувшимися на ветру штанинами, движутся и выглядят будто протезы.
Значит, Ведерников уже готов поверить в то, что Женечка вовсе не подлец, а чуть ли не молодой столп общества. И у Ведерникова нет ничего для расстроенной, такой старательной, такой заплаканной Киры, кроме согласия на фильм. Ему нечего ей дать, нечем утешить. Он перед Кирой нищий. Мать, с ее высокомерным отказом хоть на градус покривить душой, буквально загнала Ведерникова в угол. Она, конечно, может себе позволить обидеть Киру, она вообще ни с кем не церемонится. Даже когда незабвенный чиновник районной управы, этот старый чеснок, глумливо ее разорял, мать, принимая условия и выплачивая мзду, ни единого раза не заюлила голосом, не выдавила, говоря с недругом по телефону, ни единой кривой, подневольной улыбки. Да, такой матерью можно гордиться. Легко можно вообразить, какое презрительное удивление отразилось бы на ее маленьком, сильно напудренном, словно всегда запыленном лице, услышь она каким-нибудь телепатическим способом ту воющую скрипку, что разрывает Ведерникову сердце. «Знаешь, давай мы все-таки решим про фильм здесь и сейчас, чтобы у нас не оставалось недомолвок», – проговорила Кира, глядя на Ведерникова с воодушевленной надеждой. «Хорошо, – медленно ответил Ведерников, и скрипичный смычок дернул так, что чуть не разрезал его пополам. – Я по-прежнему отказываюсь, извини».
Кира молча откинулась на пухлую, толсто скрипнувшую спинку дивана и стала смотреть в потолок, где перекрещивались желтые и серые овалы от настенных светильников и что-то колыхалось в углах. Единственная под столом целая нога принялась выпрастываться из тесноты протезов: Кира забирала свое сокровище, свою красоту, от ее грубого толчка искусственное колено Ведерникова брякнуло, будто железный расхлябанный будильник. Лицо у знаменитости было теперь совершенно невозможное, мокрое, поросячье, и Ведерников поспешил отвернуться.
Тут же он понял, что никто в кафе и не думал танцевать под его внутреннюю музыку. Киру узнали – и теперь медленно, но решительно брали в кольцо угловой укромный столик, наблюдая пока что лишь пуховый, похожий на небрежно брошенную шапку, затылок знаменитости. В зальчике почти никто уже не сидел, все повскакивали с мест. Две очень схожие между собой костлявые красотки, в металлических полированных ожерельях на шейных жилах и с самоцветными глазами рептилий, рылись в огромных мягких сумках и обменивались мятыми листочками, выбирая, должно быть, что лучше для автографа; давешний мужчина с оплывшим профилем, поджимая маленький, скобочкой, рот, готовил серьезный, с лиловым жерлом, пленочный фотоаппарат; дамы из дальних углов бесцеремонно проталкивались поближе, разваливая на стороны тесные компании; бармен, которому нельзя было покидать рабочее место за стойкой, метался в своем зеркальном и стеклянном загоне, точно бледная рыбина в тесном аквариуме. Назревала новая катастрофа: еще буквально минута, и поклонники Кириллы Осокиной заснимут своего кумира в виде опухшего, мокроносого поросенка, и уже сегодня вечером безобразие займет половину интернета.
«Кира, послушай, – быстро проговорил Ведерников, грудью ложась на стол и на свою тарелку с остывшей, деревянного цвета куриной ногой. – Кира, хорошо, я согласен. Пусть будет фильм».
Тотчас он был удостоен чуда. Нежное сияние вспыхнуло и пропитало все расплывшиеся черты милого лица. Моментально был извлечен жалостный платочек и в два круговых прохода убрал потеки и муть. «Олег, я очень рада», – громко прошептала знаменитость, глаза ее играли и переливались так близко, что казались электрической иллюзией. «Госпожа Осокина, можно автограф?» – раздался несмелый голосок из потемневших, сомкнувшихся рядов у нее за спиной. «Кирилла Николаевна! Госпожа Осокина! Можно с вами сфотографироваться? Посмотрите в камеру, пожалуйста! Автограф для моей жены, прошу!» Посреди рокочущей бури голосов и хаотичного шелеста фотографических вспышек Кира, уже совершенно спокойная, собранная, встала и обратила к недообедавшим фанатам лучшую свою рабочую улыбку, с теплом во взгляде и фарфоровым бликом на щеке.
* * *
А на другое утро, сырое и туманное, с молочной пленкой на оконных стеклах, наконец явилась Лида: пришла без звонка, будто к себе домой. Между нею и Ведерниковым не были заведены поцелуи иначе, чем в постели, но на этот раз домработница, в порыве неприятных Ведерникову чувств, притянула его к себе чуть ли не за уши и впечатала в щеку свой шерстяной запекшийся рот.
Следовало сообщить ей о вчерашнем решении касательно фильма. Между тем полузабытая Лида, одновременно осунувшаяся и потяжелевшая, с большими свинцовыми блямбами под бегающими глазами, не знала, казалось, за что хвататься в первую очередь. Она грузно прошаркала на кухню и там распахнула холодильник, застыв перед ним с разведенными руками. «Я согласился на предложение Осокиной», – перехваченным голосом произнес Ведерников, стоя в дверном проеме. Лида резко обернулась, пивные и молочные бутылки на дверце холодильника сбрякали вповалку, на пол застрочила мутная струйка. Тут только Ведерников понял, что глядит на Лиду, на ее волосяной кукишок и макушку, с непривычного ракурса, а его инвалидное кресло, на котором он всегда раскатывал по квартире, осталось в спальне, заваленное дисками, чипсами, мятой одеждой.
«Вот стоило раз заболеть, – с отчаянием проговорила Лида, поворачиваясь всем громоздким корпусом в поисках тряпки и обнаруживая ее, горелую, под черной, в струпьях, сковородкой. – Ты и не ел ничего, и дал этим жуликам себя уговорить». «Осокина не жулик!» – рассердился Ведерников. «Ну конечно, она просто ангелок, – сдавленно проговорила Лида, забирая тряпкой с пола зеленую жижу с прокисшими молочными комьями. – Только вот хотелось бы знать, как она свои деньжищи зарабатывает? На телевидении платят за короткую юбку и честные глаза? Да в жизни не поверю! Небось собирает пожертвования, копейку инвалидам, рубль себе в карман!» «Что ты такое несешь? – поразился Ведерников, глядя сверху на глинистые, бурые Лидины локти, на ходившие под тканью широкие лопатки. – Когда это ты считала деньги в чужих карманах?» «Мне до ее доходов дела никакого, – заявила Лида, в два тяжелых рывка распрямляясь, с прилипшими волосиками и сором на лбу. – Только я вижу, как она использует людей. Будет использовать тебя, еще и ребенка приплетет. Сделает кино на нашем несчастье. Этот Мотылев – как думаешь, он ей сотрудник, приятель? Да ничего подобного! Я, когда в кафе под столом пролезала, такое видела! Как он ее лапал за коленку! А она его руку между ног зажимала и ерзала! Сверху поглядишь – все вроде прилично! Вот как она гребет миллионы. А что одноногая – так дурным мужикам, может, с такой интересней!»
