«Тебе тоже поэтому со мной интересно?» – тихо, страшно произнес Ведерников. На сердце ему словно плеснули ядом. Он вышел из кухни, шатаясь на протезах, и так шарахнул дверью спальни, что она отскочила от косяка и снова отворилась с пронзительной руладой, выражавшей, казалось, сварливый вопрос. Какое-то в время в квартире было тихо, затем вздыхающая Лида занялась уборкой. Она окатывала и протирала визжащие оконные стекла, запуская потоки холодной сырости, странно менявшие конфигурацию квартиры, в которой прихожая оказывалась самой закупоренной частью; она вываливала в унитаз студенистое, мертвое содержимое кастрюль, и унитаз захлебывался, вспухал, беспомощно брякал и сочился его опустевший бачок; сорные серые облака на полу лениво шевелились, поглощаемые пылесосом, воющим на манер сирены; стиральная и посудомоечная машины плескали и урчали, тяжело груженные тем, что накопилось за много дней. Куда девалась прежняя Лидина способность уходить в себя и словно исчезать во время домашней работы, которая при этом делалась будто сама собой? Ведерникову никак не удавалось от нее отвлечься.
Обед, состоявший из лопнувших сосисок и липкой вермишели, прошел в молчании. «Да ладно, что мы будем из-за этой Осокиной ссориться», – примирительно проговорила Лида, убирая тарелки. Ведерников не ответил. Вечером, когда домработница, улыбаясь выжидательно, заканчивала массировать намозоленные, словно хитином обросшие культи, Ведерников сделал вид, что очень хочет спать.
* * *
Нового свидания с Кирой не было назначено. Зато в телефоне, будто таракан, завелся Мотылев, звонивший беспрестанно и теперь совершенно законно. Предстояла встреча всей съемочной группы, и Мотылев на двадцать раз проверял, не передумал ли «наш великолепный главный герой».
В условленный день Лида, конечно, не осталась дома. Такси доставило их к ослепительно зеркальному бизнес-центру, разложившему на четыре плоскости отражение облака, похожего на белого медведя. Лифты в здании были плавны, серебристы, одевались во время движения чем-то вроде бледного северного сияния и нежно звенели на этажах. Офис «Фонда Осокиной» состоял из доброго десятка помещений, словно паривших, благодаря сплошной и единой стеклянной стене, над мреющими в мерзлой солнечной дымке хрупкими крышами, над широкой, дородной, какой-то очень московской излучиной реки, державшей под мышкой, точно подарочные свертки, группу приземистых домиков и одну чугунную статуэтку. В первую минуту Ведерников поразился, сколько у Киры работает людей – и одна молодежь. Девушки, как на подбор, были ясные, крепкие, с простыми свежими лицами, все несколько толстоногие, все с хлебобулочным оттенком блондинистых, шатенистых, тщательно вымытых волос. Мужская половина команды была в основном круглоголова, спортивна, коротко стрижена, виднелись два или три толстяка, но тоже энергичные, упругие, с весело прыгающими животиками. Повсюду на рабочих столах, оживляя офис, пестрели яркие игрушки, большие фаянсовые чашки с шутливыми картинками, на доске, вроде школьной, висел самодельный ватманский плакат с нарисованным не то букетом, не то салютом, поздравлявший какого-то лучшего в мире Леху с двадцать четвертым днем рожденья.
Больше всего народу собралось в дальнем углу, вокруг непонятного арт-объекта, напоминавшего огромную радужную от окалины железную стружку. Слышался хохот, радостные вопли. Ведерников, шатаясь, хватаясь за края под неправильными углами составленных столов, похромал на шум. К его огромному удивлению, в центре вечеринки оказалась не Кира, не Мотылев и даже не именинник Леха, а собственной персоной, принаряженный и припомаженный Женечка. Как всегда, он был затянут в кожу, на этот раз густо-лилового цвета, и напоминал мясистый, премиальных размеров баклажан. Перед Женечкой высился штабель коробок с разнообразной пиццей, и негодяйчик передавал их, промасленные снизу, в радостно протянутые руки. Коробкам аплодировали, Женечку хлопали по плечам, по спине, дружески окликали Жекой; рядом топтался и сиял плотный губастый малый, глядевший голубыми фарфоровыми горохами на подателя благ и мигавший, как кукла; на вид лет двадцати, он, по-видимому, все-таки был тем лучшим Лехой, в честь которого происходило угощенье. Похоже, Женечка успел понаделать в этом офисе своего добра. «Смотри, какой наш ребенок молодец, – произнесла у Ведерникова за спиной растроганная Лида. – Совсем взрослый…» Тут Ведерникову показалось, что Лида сейчас заплачет.
«А вот и наш герой! – послышался поверх праздничного гама знакомый голосок с трещиной. – Только вас дожидаемся! Жека, хватит баловать народ, пойдем делом займемся!» Мотылев, в кургузом клетчатом пиджачишке, в неизменных кедиках, расшнурованных для пущей стильности, махал Ведерникову какими-то бумагами, свернутыми в дудку. Женечка мощно вынырнул из гущи праздника, будто кит из пучины. Припрыгивая от возбуждения, Мотылев привел добытых участников действа в большую переговорную, где и правда уже сидело человек тридцать: кто по стенкам, кто у большого овального стола, напоминавшего кондитерский прилавок из-за обилия напудренных пирожных и пестреньких конфет, наверняка от Женечкиных не знающих меры щедрот.
Самое главное – Ведерников наконец увидел Киру. Невыносимо милая, вся пушистая и щекотная, в нежнейшем, мягко облегающем грудь свитерке, она хлопотала вокруг стоявшего наособицу инвалидного кресла. В кресле помещалось узкое, бледное, бритоголовое существо, тонувшее в широченной куртке цвета хаки и в таких же многокарманных штанах, причем одна штанина, правая, была очевидно пуста ниже выпиравшей крючком костлявой коленки, из второй торчала, вроде серого валенка, загипсованная ступня. Сдавленный с висков череп существа был, точно туземный горшок росписью, покрыт татуировками, с бледных, почти прозрачных пальцев свисали, едва не сваливаясь, черненые грубые перстни с кровавыми камнями.
«Спасибо всем, кто к нам пришел! – произнесла улыбчивая Кира лучшим своим телевизионным голосом. – Знакомьтесь, это Танечка! Она попала в аварию на мотоцикле, и недавно ей сделали ампутацию!» Тут чинная переговорная разразилась аплодисментами, видимо, свойственными большинству присутствующих, как чириканье воробьям. «Танечка написала мне на сайт, и мы встретились вчера, – воодушевленно продолжила Кира, возлагая обе руки на Танечкины плечи. – Путь в новую жизнь труден, но особенно трудно в начале пути. Как одолеть пустые дни и черные ночи? Как отыскать позитив? Мы с Танечкой проговорили много часов. Мы обнимались и плакали вместе!» Аудитория зарукоплескала пуще прежнего, глаза знаменитости, устремленные куда-то поверх голов собравшихся, блеснули горячей влагой, а Танечка, сползавшая все ниже под давлением розовых ручек, усмехнулась неприятно и криво, на раздувшихся ноздрях заискрил какой-то мелкий пирсинг. «А давайте предложим Танечке тоже поучаствовать в фильме!» – воскликнул кто-то восторженный за спиной Ведерникова. «Обязательно, – с чувством ответила Кира. – Тот разговор, что был между нами, не должен пропасть втуне. Он поможет многим и многим. Танечка обязательно даст для фильма большое интервью!»
Ведерников, уязвленный тем, что Кира не нашла для него при встрече ни отдельного слова, ни отдельной улыбки, угрюмо осматривался. Все лица вокруг, пропитанные горячими, влажными чувствами, как бы расплывались по краям и казались смутно знакомыми, хотя Ведерников мог поклясться, что половину из присутствующих не видел ни разу в жизни. Возможно, эффект возникал от того, что некоторые персонажи, да, кажется, практически все, были представлены в двух экземплярах – впрочем, не совсем совпадавших. Старая географичка, беспрестанно шевелившая бровями, похожими на серые холодные уголья, шла в паре со своей стареющей дочерью, и обе они потчевали сластями уже вконец расплывшуюся химозу, чье большое бурое лицо, лежавшее складками на отворотах плохо выглаженной блузки, совсем изросло на бородавки, висевшие тут и там дряблыми гроздьями. При химозе состояла тоже какая-то родственница, в общем и целом весьма на нее похожая, но еще довольно гладкая и свежая, для чего-то внимательно изучавшая прозрачными глазами совершенно не химозиного цвета малоподвижный оригинал. Был тут, конечно, и Ван-Ваныч, весьма благообразный, в любовно вмещающем животик клетчатом жилете, и тоже со своей более молодой копией, пожалуй, слишком зубастой и вихрастой, но довольно-таки верной. Тут Ведерникову стало совсем неуютно. Он невольно покосился на Лиду, демонстративно севшую в угол. Лида держала близко перед дрожащими зрачками трясущуюся книжку в обтрепанной обложке и делала вид, что ее нет в переговорной. На самом деле ее присутствие было столь ощутимо и весомо, что казалось, под нею вот-вот развалится хлипкий офисный стул. Ведерников подумал, что уж у Лиды в киношном собрании не может быть двойников – однако ее антипод, Галя, невозмутимо восседала в симметричном углу, тоже отстраненная, тоже с каким-то, мало занимающим ее, текстом на телефоне, очень прямая в монументальном, гранитного цвета пиджаке.
