Загадку вторых экземпляров с легкостью разъяснил деловитый Мотылев, чертиком скакнувший на ораторское место, едва прослезившаяся Кира закончила свою позитивную речь. Агент наконец догадался представить присутствующим «нашего замечательного главного героя, который наконец к нам присоединился». Ведерников под неправильным углом оторвался от сиденья и тотчас плюхнулся. Неизбежные аплодисменты, окатившие его, были неприятны, точно щелкали и стукали брошенные камни. На ту половину минуты, пока Ведерников был скрюченно приподнят над сидящими в переговорной, его прохватило ощущение, будто он не настоящий, всего лишь порождение кривого зазеркалья, и вот сейчас навстречу ему встанет прямой, здоровый, светлый, неискалеченный оригинал. Он даже мельком увидал среди сидевших у стены белобрысую макушку и нос веслом, очень похожий на его собственный.
Тем временем Мотылев пустился излагать основные принципы фильма. Собственно, проект изначально мыслился как игровой и документальный. Главное событие, так сказать, печка, от которой пляшем, произошло почти пятнадцать лет назад. Мы не будем рассказывать, мы будем показывать! Мы сделаем крутой флешбек с дублерами, и не один! А какие мы привлекли актерские силы! Тут вертлявый агент крутнулся туда-сюда, нашел глазами пологую гору, увенчанную головой, похожей на улитку, и церемонно ей поклонился. В женщине-горе Ведерников узнал некогда популярную актрису Елену Виноградову, игравшую в свежей статной молодости советских разведчиц, а в девяностые, когда статность перешла в могучую тучность, – американских шпионок. Небольшое личико Виноградовой, законсервированное при помощи косметических уколов и лишь слегка одутловатое, красовалось, будто розочка на торте, на обширных складках напудренной плоти, под высоким кренделем искусственных волос. Ведерников никак не мог представить, кого Виноградова будет играть в проекте. Эта облаченная в бархатную кофту величавая развалина была настолько чужда Ведерникову, всей его жизни, что фильм представился ему совершенным бредом. Между тем воодушевленный Мотылев так не думал. Он выдал еще несколько пафосных пассажей насчет интервью с реальными героями, что будут наполнять сердца любовью к ближним, и затем объявил, что сейчас присутствующим покажут некоторый отснятый материал.
На огромной плазме, подсоединенной к компьютеру и к склонившейся над компьютером круглоплечей девице с яркими ржаными волосами, возникла осенняя аллея со знакомыми очертаниями крыш в просветах зеленой и желтой листвы, с близорукой, расплывающейся дрожью лиственных теней. Актриса Виноградова, в бархатном спортивном костюме, каких покойная Наталья Федоровна сроду не нашивала, вела, ухватив за поднятое плечико, тонкого отрока, который держал перед собой, как вазу, тугой блестящий мячик – футбольный, а не такой, как был, с полосками. Аллея сменилась вечерним школьным коридором с таким родным ритмом черных окон и белых классных дверей, ритмом, чем-то подобным клавиатуре рояля, что Ведерникову на минуту показалось, что съемка документальная, сделанная в ночь незабвенного Женечкиного выпускного. Однако в кадр, о чем-то беседуя, вошли двое. Один был тот самый вихрастый и зубастый актер, что, очевидно, изображал Ван-Ваныча, но отличался от учителя ладным, ловким покроем дорогого костюма и хищной улыбкой, оставшейся, вероятно, от каких-то других, много раз сыгранных ролей. При виде второго… Вот такой возникает озноб, когда в случайном уличном зеркале замечаешь незнакомца в собственной одежде и вдруг осознаешь, что это ты и есть – и долго еще, миновав стеклянистую ловушку и оставшееся там, как муха на клейкой ленте, странное существо, не можешь сам с собой соединиться.
Белобрысый актер с носом как у Ведерникова держался очень прямо и двигался будто механический танцовщик из музыкальной шкатулки; при каждом его стилизованном шаге казалось, что актер сейчас начнет вращаться. Он был кто угодно, только не легкоатлет, и сходство с оригиналом не выдерживало пристального взгляда: все углы лица другие, рот узкий, словно слизанный, какое-то неприятное защемление во лбу, меж розовых морщин. Правота впечатления подтвердилась, как только школьный коридор сменился стадионом. Актер брал старт, точно умирающий лебедь, пробегал немного безо всякого набора резкости и скорости – и тут же нелепость сменялась документальными съемками, действительно великолепными, раздирающими душу, полетами спортсменов, огромными шагами по воздуху, гулом рекордов.
«А сейчас вам всем раздадут поэпизодный сценарий», – объявил взъерошенный Мотылев, как только плазма, управляемая ржаной девицей, погасла. Сразу среди тесноты стульев и колен пошли пробираться две улыбчивые Кирины сотрудницы с охапками скользких, взятых в оранжевый пластик томов. Перед Ведерниковым лег, плеснув, свеженький и бодрый экземпляр. Покосившись, он увидал, что Лида тоже получила чтение и сунула его, согнув, в свою хозяйственную сумку. «На последней странице график ноябрьских съемок!» – крикнул Мотылев, перекрывая шум. Все уже вставали, с оранжевым в обнимку; Кира, все-таки послав Ведерникову напоследок лучезарный взгляд, тотчас перекрытый чьей-то квадратной спиной, укатила, сама прихрамывая, виляющее инвалидное кресло с драгоценной Танечкой, состроившей кислую рожу и почти втянувшейся в свои балахоны на манер черепахи.
Радостный Ван-Ваныч махал Ведерникову с другого конца помещения, выбрасывая руку чуть ли не по локоть из добротного пиджачного рукава. Отвлекшись на него, Ведерников не уследил, как перед ним возник белобрысый дублер, тихо загородив ему дорогу к Лиде и к дверям. При всей условности роста Ведерникова дублер оказался выше на полголовы и как-то странно подгибался в коленках, словно примеривался к оригиналу, запоминал длину. «Здравствуйте, я Сережа Никонов, – произнес он робко, протягивая Ведерникову узкую, как рыбешка, несоразмерно маленькую руку, готовую, казалось, в любой момент юркнуть в карман. – Я буду играть вас в молодости, то есть в ранней юности, когда вы чуть не стали рекордсменом. Мне, правда, уже двадцать восемь, – уточнил он смущенно. – Но все говорят, что я очень молодо выгляжу, будто учусь в одиннадцатом классе».
Ведерников нехотя пожал предложенный ему бледный предмет, ответивший короткой судорогой и оставивший на ладони Ведерникова сырой отпечаток. «Не могу судить о возрасте мужчины», – произнес Ведерников холодно, про себя отметив, что физиономия юноши уже изрядно поедена съемочным светом и актерским гримом. «Я вам не нравлюсь? – расстроился белобрысый. – Считаете, я на вас не очень похож?» «Я вообще-то сам себе не нравлюсь, – раздраженно ответил Ведерников, прикидывая, сможет ли он на косных протезах преодолеть грубый хаос опустевших стульев. – Я заметил только, что вы никогда не занимались спортом». «Верно, не занимался, – с готовностью подтвердил белобрысый. – Я с детства из балетных. Правда, большого танцовщика из меня не вышло, и учился я в институте на драматическом отделении. Сейчас играю в театре “Аметист”. Небольшой театр, но очень хороший, даже известный. У нас европейцев много бывает на спектаклях, заказывают билеты по интернету и очень хвалят. Роль в вашем фильме для меня огромный шанс! Я буду очень стараться. И я талантливый, правда! Хоть кого спросите, вон хоть господина Мотылева или Хлопушина Володю, это у нас в театре главный режиссер».
Ведерников, не имевший никакого желания общаться ни с Мотылевым, ни тем более с неизвестным Хлопушиным, попытался сдвинуть вбок сцепившиеся стулья, сварливо заскрежетавшие и свалившие со шмяком чей-то жеваный пакет, из которого поплыли на пол ярко-белые, со свежим отчетливым текстом листы. «О талантах не могу судить; не понимаю только, как вы будете на съемках прыгать», – проговорил Ведерников, ища глазами Лиду, которая стояла отвернувшись. «А я и не буду, – сообщил белобрысый Сережа с невинной улыбкой. – Это вы сами прыгнете».
