Новую карбоновую ступню прислали через неделю. Под неусыпным покровительством атлета, сторожившего всякий крен на сторону, Ведерников наконец поймал контакт между колебаниями двух неодинаковых карбоновых полувосьмерок и изгибом собственного чуявшего вертикаль позвоночника. Стало возможно ходить на новых протезах по отвердевшему, вполне горизонтальному полу. Через небольшое время Ведерников, поддерживаемый атлетом под локоть, встал на полотно своего тренажера и, подражая Кире, ударил по кнопке. Полотно рвануло и едва не снесло Ведерникова, не успевшего зашагать, назад, на мертво стоявший паркет.
Однако Ведерников сделался упорен. Тренировки следовали за тренировками, и вот он уже шагал, машисто, свободно, с горячими каплями на бровях. Тело его вспоминало себя, мышцы ликовали, культи покрывались мурашками, словно наливались шампанским. Странно – но как только он натягивал и застегивал неантропоморфные гнутые лыжи, его виртуальные ноги, обычно мешавшие ходить, будто две слишком длинные штанины, пропадали совершенно. Ни на одном типе протезов Ведерников не чувствовал себя настолько естественно. Иногда ему казалось, будто он родился прямо с этими упругими полуколесами, а живых, костистых и жилистых ступней не было вовсе. Будь у него такая возможность, Ведерников вообще не надевал бы свои повседневные железяки, оставался бы, как есть, на карбоне; мешала необходимость носить на людях брюки, из-под которых, приличия ради, должны выглядывать человеческие, теплые по зимнему времени ботинки.
Все развивалось благополучно, даже атлет, как ни боялся потерять работу, несколько расслабился: сообщил Ведерникову по большому секрету, что немножко курит, и отбегал «на пять минуточек», отчего-то на цыпочках, а по возвращении от него духовито разило печкой. Без атлета Ведерникову было даже свободней: он все шел да шел, широкое окно перед ним струилось, делаясь вдвое толще от грузного, ртутного дождя, а то за стеклом мутно текла простокваша с тяжелыми хлопьями или простирался легкий, словно фарфоровый, утренний пейзаж, целиком завернутый, точно в папиросную бумагу, в нежную пелену первого тонкого снега. Теперь Ведерников просыпался рано, не понимая уже, как прежде мог валяться в растерзанной и остывающей постели до полудня. Часто он уезжал в спортзал до того, как из прихожей доносились резкие клевки и повороты Лидиных ключей.
Постепенно повышая режимы, Ведерников перешел с шага на бег. Мышцы работали мерно, легкие и сердце качали то, что положено, и хорошо, ярко горело лицо. Однако Ведерников не чувствовал себя прежним. Впервые за несчетные годы он на доли секунды оказывался целиком в воздухе, но не было подлета, того бегущего по жилкам бикфордова восторга, ради которого Ведерников в детстве только и выискивал, откуда бы повыше и поопаснее скакнуть. Силовая паутина, ответственная за левитацию, жглась и бесилась, но нипочем не желала расправляться. Еще полгода назад Ведерников знал бы, как ее разбудить. Всегда во время близости с Лидой, в тот благословенный момент, когда на место нерешительности и некоторой придушенности ее обильным телом вдруг приходила дивная свобода – в этот самый момент летательный орган отвечал многолучевым сигналом о готовности. Долго еще после того, как мужская потребность была удовлетворена, потребность полетать тревожила Ведерникова, так искрила и тянула, что хоть бросайся с балкона.
Однако теперь он не мог и помыслить, чтобы повалить на себя обиженную Лиду, когда она, вздыхая, трудилась над культями. Все было кончено ровно в ту минуту, когда Лида выкричала гадость про Киру и Мотылева, якобы увиденную ею под столом в ресторане «Версаль». С этим уже ничего нельзя было поделать. Ведерников понимал, что Лида страдает, что дела ее, судя по дрожанию рук и сизым разрушениям под умоляющими, странно сонными глазами, становятся все хуже. Но видел он теперь не молодую добрую женщину, а тяжкого монстра. Близость с ней казалась ему противоестественной.
Между тем Ведерников, чего с ним не случалось много-много лет, стал замечать проходящую мимо женскую красоту. То проплывет по улице, будто лист по реке, нежно очерченный профиль, то блеснет что-то неясное на тонком, удивительной формы, запястье, то среди сопровождающих в спортивном зале вдруг возникнет, чтобы никогда больше не появляться, полненькая, рыжая, с целым пожаром на голове и необычайно тихим выражением светлых, переливчатых глаз, с дыханием настолько легким и свободным, точно весь мир дышит с нею в одном умиротворенном ритме, точно она сама и есть пышные, чистые легкие мира, укрытого праздничным снегом.
Но главное, что наблюдал Ведерников, – женские ноги. В дурной, отчаянной Москве, желающей красоты любой ценой и прямо сейчас, и по холодному сезону хватало коротких юбок. Ноги были черного цвета и цвета тропического загара, а также синие, розовые, кислотно-зеленые и даже в полоску. Своею плотной, глянцевитой разноцветностью ноги заставляли вспомнить манекены у матери в витринах – и все-таки они были живые, они торопливо шагали, виляли на сырых, поцарапанных шпильках, расталкивали крашеными коленками полы щегольских, а иногда и жалких, точно кошкой вылизанных шубок, поднимались, играя узкими икрами, по крутым ступенькам, иногда появлялись, прежде самой обладательницы, из отпахнутой дверцы низкого автомобиля – выставочные экземпляры, самоуверенные, совершенные, в идеальной дизайнерской обуви, не предназначенной касаться коросты и мокроты простуженной земли.
Все это новое в Ведерникове – ранние подъемы, упорство его на монотонных рокочущих тренировках, волнение при виде женской красоты – все это имело отношение к Кире. Теперь ему было смешно и неловко вспоминать свои юношеские представления о «люксовом ассортименте»: девицы этого типа, с пересахаренными лохмами и перехватами белья под тесным трикотажем, по-прежнему были повсюду заметны, но не вызывали ничего, кроме иронической улыбки. Кира, стало быть, перевоспитала Ведерникова. Отсутствие ее в Москве и на тысячи километров вдаль от Москвы делало ее воздействие неотразимым. По ночам Ведерникову снилось, будто Кира его целует: не по касательной в щечку, а глубоко, до разогрева и сладкого закипания всего естества, но вдруг проминается и тает под ищущими руками Ведерникова, буквально утекает сквозь пальцы щекотными струйками, и вот от нее остается один поношенный маленький протез, сам по себе калека, и в гильзе немного воды.
* * *
Кира все-таки написала Ведерникову спустя месяц после отъезда: «Я много думаю про нас с тобой и про наш фильм. В Берлине все очень массивно. Здесь многие здания похожи на университеты, хотя в них не учатся». Одновременно в Сети появилось множество креативных откликов на Кирины германские гастроли.
Оказывается, фанаты тучей потянулись за ней из Москвы в Европу, плюс стеклись разнообразные тамошние активисты, все горой стоявшие за добро, но между собой враждующие. Неоднозначность добра вылилась в столкновения с применением бейсбольных бит и поджогом адски разгоревшихся, испускавших жирный черный дым с какими-то жесткими блестками мусорных баков, так что приезжала полиция. Разумеется, в Сети хватало фото– и видеофайлов. Танец Киры во время перформанса напоминал что-то брачное, птичье; кольцо поклонников ритмично хлопало, делая мокрую площадь похожей на круглый моргающий зрак. Розовая лента, обозначавшая культю, в конце концов развязалась, это запечатлели десятки камер в десятках ракурсов; к намокшему сувениру бросились со всех сторон человеческие суетливые фигурки, путь им преградили фигурки прямые и плечистые – очевидно, на андеграундном фестивале имелась профессиональная охрана.
