* * *
Вот так ужинать Женечке не понравилось совершенно. Ничего на самом деле не тряслось, разнородная компания из восьми примерно едоков чинно сидела за тремя составленными, плохо согласованными столиками, отчего большие блюда с потемневшими остатками закусок опасно качались. Женечку поместили с краю, на самый угол, острый и шаткий, что само по себе было плохой приметой для желающего жениться.
Кира сидела далеко и явно пребывала не в духе: сгорбилась и ничего не ела, только сопела в тарелку. Женечке от всей, изначально обильной, трапезы досталась одна остывшая колбаска, взятая с чугунной, рыхлым белым жиром заплывшей сковородки, да несколько вытекших, измазанных кислой сметаной помидорных ломтей. Тем не менее Женечка в конце попытался за всех заплатить, однако оказалось, что в данном ресторане счет выписывается строго на номер именно этого, обитого изнутри увядшим бархатцем, будто старуха надушенного отеля. Когда едоки, обчмокивая друг дружку и сведенными челюстями удерживая зевоту, стали расходиться, Кира как будто опять повеселела и, дергая Женечку за руку, взяла с него обещание прямо вот завтра, прямо с утра начать осваивать лыжи и склоны. В Женечкины планы, надо сказать, это совсем не входило.
Тем не менее утро настало. Стоило Женечке, хорошо покушавшему на завтрак, выбраться из отеля на резкий солнечный холод, как он немедленно попал в распоряжение смеющейся Киры и приведенного ею русскоязычного инструктора. На Кире был стеклянисто-нежный, подбитый воздушным пухом, алый как роза спортивный костюм, и на плече она держала две здоровенные лыжины, расписанные ярко, на манер языческих идолов. У инструктора, долговязого малого с лицом сухим и жирным, будто вяленый лещ, носившего имя Морис, русский был весьма приблизительный. Жестикулируя и квакая, он увлек сердитого Женечку в какой-то длинный, краской и резиной пахнувший сарай. Там перед негодяйчиком предстали душные лабиринты стеганых курток и пухлых штанов с лампасами, стеллажи до потолка, уставленные толстыми, пестрыми, какими-то высокотехнологичными сапогами, напоминающими протезы, на которые Женечка за жизнь насмотрелся. Ну и, конечно, лыжи, громадное капище свирепо разрисованных деревяшек. Добрый старина Морис, не отставая ни на шаг, вынудил Женечку переодеться в оранжевое, на манер дорожного рабочего. Сапоги, синие с белыми всполохами, были довольно легки, пока оставались в руках, но стоило в них обуться и защелкнуть тугие пряжки, как у Женечки возникло ощущение, будто он шагает в двух ведрах. Довершили экипировку, разумеется, лыжи, несуразно длинные, спереди не заостренные, а вроде как лопатки.
Расплатившись карточкой, Женечка так и не понял, купил он все это или взял в аренду. Снаружи солнце слепило до радужных слез, над хорошеньким сахарным поселком парила, с чем-то орлиным в размахе склонов, сизая гора, и народу было как муравьев. Женечка, честно сказать, не помнил, стоял ли он когда-нибудь на лыжах вообще. Когда Морис, повозившись на корточках, пристегнул негодяйчика, застегнутого в сапоги, еще и к деревяшкам, Женечка ощутил мозжечком, что Земля реально круглая, причем этот шарик намного меньше, чем указывают в учебниках. Он попытался продвинуться: непроизвольное скольжение то одной лыжины, то другой было как икота. Палки все время почему-то упирались против движения. Вдруг деревяшки сорвались, стреканули, сцепились крестом, мелькнул перед глазами, будто взлетающая ворона, угол крыши сарая, взметнулся снег. В следующую секунду Женечка обнаружил себя неприятнейшим образом скрученным, вместе с лыжами, палками, наподобие потерпевшего крушение вертолета, у громадных ног клекочущего Мориса, с болью в ребрах и тяжким, как будто жидким звоном в голове.
После такой серьезной неприятности Женечке, конечно, следовало сбросить с себя деревяшки и отправиться вот хоть в ресторан, тем более не за лыжным катанием он сюда приехал. Но тут с шорохом приблизилась, правой лыжей подгребая, на левой лыже как на самокате, тоже вся изгвазданная снегом, очень сосредоточенная Кира. Пришлось выбираться из крестовин, снова все пристегивать, выскребать из-за шиворота талые комья.
Женечка думал, что за деньги, которые он согласился заплатить Морису, тот будет заниматься с ним индивидуально. Однако на изрытой и исчирканной лыжами площадке, куда он, распаренный и зябнущий, наконец, дотащился, ожидала целая группа. Судя по высоченной блондинке во всем радикально-розовом, включая мохнатые ангорские перчатки и похожий на пряник глазированный рот, а также по нескольким крупным мужчинам с характерными начальственными мордами, группа состояла в основном из соотечественников. Женечка считал, что раз все собрались, то будут как-нибудь кататься. Вместо этого бодрый инструктор объявил, что занятие посвящено искусству «ошчень хар’гшо падай» – как будто Женечка только что не проделал именно это, куда уж лучше! Однако оказалось, что по правилам валиться надо на бок, потом складываться зетом, подбирая ноги и лыжи, и, опираясь на гнущиеся палки, каким-то образом воздвигаться. В исполнении легкого Мориса этот трюк казался абсолютно простым, но как только группа по команде инструктора легла, площадка сделалась похожа на отделение травматологии в ослепительно белой швейцарской клинике. Кто-то запутался, у кого-то отстегнулась и тихо уехала лыжина, некоторые все же с трудом поднимались, опираясь на палки, будто инвалиды на костылях. Вдруг у всех, включая блондинку, заточенную до миллиметра под модельные стандарты, задницы оказались тяжелыми, а руки-ноги неуклюжими. Но хуже всех получалось у Женечки. Он возился и ерзал, фатально прикрепленный к палкам и лыжам, фатально ими растопыренный, желающий как-нибудь сломать крашеную ловушку, все время помнящий при этом, что деревяшки стоят денег. Он больно подвернул правое запястье, он наглотался жесткого пресного снега, почему-то имевшего привкус пластмассы; он каждым граммом своего живого веса ощущал, как морщинистый, абсурдно многоугольный горный массив, чуя в Женечке сродное своему камню тяжкое вещество, тянет его к себе. Наконец общими усилиями негодяйчика подняли и поставили вертикально. Громоздкий и негнущийся, моргающий залепленными глазками, весь в ледяном зерне, Женечка тем не менее оставался невозмутим: раз у него не было в планах кататься на лыжах, то и досадовать нечего. От возни негодяйчика на площадке образовалась рваная яма, будто здесь копали небольшим экскаватором.
По-настоящему рассердился Женечка вечером. Уж он расстарался, обежал в сахарном поселке все магазины и магазинчики, одурел от стариковского едкого запаха сыра и приторной теплоты парфюмерных отделов, но все же явился на ужин с добытым букетом. Холодные белые розы, наоборот, ничем не пахли, зато богатый пук весил как фарфоровый сервиз. Однако долгожданная Кира, спустившаяся из номера в каком-то тусклом свитере и в трикотажных растянутых штанах, приняла роскошные розы так, будто ей вручили докучливый, обременительный груз. «Ой, спасибо, зачем, не надо было», – пробормотала она невыразительным голоском, держа букет цветами вниз, и Женечка отметил, что впервые видит ее с немытыми волосами, какими-то плоскими, деревянного цвета. Еще не все было потеряно, и негодяйчик церемонно предложил пойти поужинать в одно хорошее место – действительно приятное и весьма дорогое, где Женечка сегодня на пробу отобедал и заценил ассорти из дичи, а также чучела этой самой дичи, с виду совершенно живые, на ощупь твердые, будто сундуки.
