«Да мы уже как бы с ребятами договорились», – вяло ответила Кира и кивнула в сторону ресепшена, где толклась и гоготала вчерашняя компания во главе с трескучим Мотылевым. Пришлось опять тащиться за всеми в тот самый ресторан, где Женечкины деньги не имели цены. Здесь, в демократичной тесноте, на каждого едока приходилась половина столика размером чуть больше табуретки, а свойские официанты, по тону поведения тоже как бы участники шумного ужина, протискивались и проносили кренящиеся блюда прямо над головами, заставляя клиентов наклоняться. На этот раз Женечке повезло оказаться напротив Киры, но она все равно на него не смотрела. Кира горбилась, ежилась, терла друг о дружку неодинаковые колени и зажатые между коленями ладони – а Мотылев, поигрывая вилкой в левой и ножом в правой, рассказывал анекдот. «Должно быть, месячные», – подумал Женечка, наблюдая, как угрюмая Кира свешивает свои немытые вялые стружки едва не в коричневый соус. «Катались сегодня, ваше благородие?» – вдруг обратился к негодяйчику оживленный, весь какой-то заостренный, Мотылев. «Ну, не то чтобы катался», – произнес Женечка с большим достоинством, препарируя у себя на тарелке толстокожую сосиску. «Катались, а как же! – напористо воскликнул Мотылев, и нож в правой блеснул, словно отвалил ломоть жирного, как сыр, электричества. – У меня вот тут целая фотосессия, как такое было пропустить!»
С этими словами скверный Кирин паразит выудил из кармана смартфон и, листая картинки, стал показывать экранчик потянувшимся соседям. По лицам поплыли удивленные ухмылки, а один чрезвычайно спортивный малый, весь розовый и рыжий, с физиономией как цветущая мимоза, поперхнулся и загоготал, хлопая себя по коленям. Вдруг Женечке показалось, что все сидящие за этим столом обучались с ним в одном классе. Мотылев, человек-погремушка, ничего не мог сделать негодяйчику, Женечка и не такое видел. Мотылев, должно быть, ожидал, что Женечка полезет хватать смартфон с компроматом, и выйдет для всех еще смешнее. Однако негодяйчик не двинулся с места, только вилка с ножом в его мерно работающих руках сделались какими-то трепетными, будто живые рыбешки. Он почувствовал себя уязвленным только тогда, когда рыжий, взмокший от веселья хохотун сунул смартфон прямо в лицо неулыбчивой Кире, и она, вместо того чтобы очнуться, возмутиться и пресечь безобразие, как требовала и предполагала ее справедливая натура, только кисло скривилась и снова ушла в свою безучастность, глядя перед собой глазами такими же тусклыми, как остывшая еда на ее нетронутой тарелке.
Наверное, она даже не поняла, что именно ей показывают, – так подумал Женечка, помня, что мужчина должен быть снисходительным. Он спокойно отсидел затянувшийся ужин, длившийся как сдвоенный урок с контрольной. Остатки глумливого смеха висели в воздухе, будто легкая примесь дурного веселящего газа, от них немного болела голова, но Женечка со школы к этому привык. Повторная неприятность произошла, когда компания наелась и стала разбредаться. В самом начале Женечка не проследил, куда в суете и тесноте девался букет, и предположил, что Кира отдала цветы официанту, чтобы поставил в воду. Теперь он увидел свой с таким трудом добытый подарок небрежно брошенным на подоконник, где им занимался, терзая нарядную бумагу, черный, как пиявица, гостиничный котище, в то время как понурая Кирина спина безнадежно удалялась к лифтам, и немытые волосы, петлисто распадаясь надвое, открывали беззащитную белую шею с прилипшей цепочкой.
* * *
Наутро Женечка все-таки облачился в оранжевое, но, приблизившись к учебным площадкам, на призывы старины Мориса никак не откликнулся.
Некоторое время он наблюдал, как одна разноцветная группа старательно падает и потом, шурша, инвалидно встает, как другая группа, более многочисленная, прокатившись метра три под еле заметный, плавными тенями исполосованный уклон, неуклюже тормозит, причем одна простеганная квадратиками молочно-шоколадная куртка всегда уезжает далеко и попадает в тряские объятия маленьких елок, осыпающих ее ослепительной пудрой. Поодаль занимались более продвинутые: медленно виляя, они тянулись за инструктором неровной цепочкой и в конце концов рассыпались; некоторые с подскоком закатывались под застекленный крылообразный навес канатной станции, чья прозрачная ломаная тень уходила в пропасть. Среди этих продвинутых Женечка увидал стеклянисто-алую, в полосатой шапочке Киру и пожалел, что не взял с собою бинокля.
Потом, так и не пристегнув деревяшек, негодяйчик поковылял на смотровую площадку, где давеча видел наполненную телами галерею шезлонгов. Там, и еще на одной террасе, где подавали горячее вино с зарозовевшими лимонными корками, Женечка провел и этот день, и четыре последующих, для виду таская с собой не то арендованные, не то по глупости купленные лыжи, втыкая их рядом с собой вертикально в снег, якобы только что катался.
И с того, и с другого наблюдательного пункта негодяйчику открывался вид на яркие склоны, по которым носились лихими зигзагами, взметая целые гребни белой и радужной пыли, разноцветные человечки. Трасса, что простиралась, вызывая даже у зрителя обрывы дыхания, прямо под шезлонгами, была предназначена для самых опытных и рисковых. Буквально в десяти шагах от разомлевшего Женечки эти бесчувственные киборги в облых сияющих шлемах, приладив на чеканные морды желтые и свекольные очки-консервы, несколько секунд раскачивались и затем сигали, сложившись пополам, в волнистую белую пропасть. Пропав из глаз как будто навсегда, они возникали уже далеко, летели, летели, оставляя по себе реактивную белую струю, вдруг взмывали, замирая, в мертвую синь, страшно далеко от своих крошечных и четких фиолетовых теней, сами размерами не больше комаров. Дальше вниз простирался волчьего цвета покров из миниатюрных елей, на деле, должно быть, огромных; миновав по скрытому зигзагу эту седую шерсть, самоубийцы делались уже совершенно точками, яснее людей виднелись синие и сизые следы от лыж, похожие на шланги, из которых прыщут под напором пенные струйки. Возвращались киборги степенно, по нанизанной на заиндевелые, почти невидимые фермы канатной дороге, выходили из причаливших кабинок уже в своих полнометражных человеческих телах, целые, уже отчасти знакомые: вот у этого торчит вперед раздвоенный, на красную задницу похожий подбородок, у того болтается на рукаве полуоторванная эмблема.
Женечка киборгам нисколько не завидовал: если честно, воспринимал их как добровольных циркачей, дающих бесплатное представление для праздной курортной публики. Негодяйчика вполне устраивала роль наблюдателя. Но то, что Женечка наблюдал, его, признаться, беспокоило. Он приспособился дышать – через рот, сохнувший, как в кресле у дантиста, когда тебе фукают на зубы искусственным воздухом, – но не приспособился видеть. Он никак не мог поверить, что действительно находится среди всего того, что стоит у него перед глазами.
Здесь, в иностранных горах, было как в космосе. Небо, как будто ярко-синее, в то же время отливало фиолетовым, и, если подпасть под гипноз его слепящей неподвижности, сквозь обморочные вуали атмосферы проступала слепая чернота безвоздушного пространства. Здесь переход от тени к свету и обратно был таким же абсолютным, как в одном виденном Женечкой кино, где маленький, как младенчик на петлистой пуповине, большеголовый астронавт медленно всплывал из-под туши космической станции в зону действия солнца, и щиток на шлеме у него загорался, будто мощный прожектор. Снег тут был, к слову сказать, совершенно нечеловеческий. Там, где его убирали, он гладко простирался гофрированным полотнищем, но, если взять буквально десять метров в сторону, он, толстокорый и грубый, выглядел еще более каменным, чем рубленая скала, к которой он прилепился, и казалось, будто вот этому шершавому белому полипу лет восемьсот. Что бы ни писали рекламные проспекты, долго смотреть на горы было вредно для душевного здоровья. Синие, в стариковских морщинах, в нежнейших снеговых перепонках на месте роковых пропастей, горы весили мегатонны и, воздушные, не весили ни грамма. Легкая дымка, тут и там туманившая склоны, казалась следом дыхания на чистейшем стекле, отделявшем человека от этого нереального мира. Женечка, глотая горячее вино, еле-еле справлялся.
