«У Киры закрытый винтовой перелом левой руки и тяжелое сотрясение мозга, – сообщил он сухо, придерживая пальцами под красным глазом ниточки тика. – Твой, между прочим, выкормыш получил всего лишь растяжение связок и вывих плеча. Вдруг взял и решил всем все доказать. Жаль, я раньше не сообразил, насколько он урод». «Что говорят врачи?» – обмирая, спросил Ведерников. «Ничего жизнеугрожающего, – там, в далекой Швейцарии, у Мотылева из беспокойных пальцев с треском вылетела ручка, которую он вертел на манер пропеллера. – Оба фантастически легко отделались, хотя должны были разбиться насмерть. Кира с месяц пролежит в здешней больничке. Передавала тебе, чтобы ты не беспокоился и чтобы обязательно продолжал тренировки. Фильм будет, это она сказала твердо». «А выкормыш, как ты его называешь?» – голос Ведерникова вкрадчиво дрогнул. «Вот уж о ком можешь не волноваться! – с саркастической усмешкой воскликнул Мотылев. – Может, с недельку его подержат, больше незачем. С ним другая проблема: похоже, он крепко прилип к Кире. Для чего-то она ему нужна до зарезу. Первым делом, как очнулся на койке, объявил, что уж теперь-то они точно будут вместе. На огромную любовь не похоже, скорее, у нашего Жеки имеется оригинальный расчетец. Я понимаю, что ты его спасал, растил и все такое. Потому говорю тебе в глаза: возьми своего сынка на поводок. Тут никто не хочет видеть его среди Кириных друзей. Он уже ее чуть не погубил, одного раза достаточно».
С этими словами Мотылев отключился, и тут Ведерников понял, что на самом деле означает литературное выражение – быть как в чаду. Некоторое время он стоял перед окном и вроде бы в него смотрел, фиксируя абстрактные диагональные передвижения и темные пятна. Лида, заявившаяся с уборкой, пихнула его сперва плечом, потом тугим углом кожаного кресла, но Ведерников никак не среагировал. Сожаление, служившее темным фоном всей его взрослой жизни, входившее едким ингредиентом во всякое душевное движение и шевеление ума, теперь как бы отделилось от прожитых лет и, освеженное, обрушилось.
Но раньше он неверно все понимал. Он думал, что ничего нельзя исправить, потому что невозможно отрастить отрезанные ноги. Но вовсе не культи были главным последствием фатального прыжка. Главным последствием был Женечка, само его существование, растущая, как опухоль, ценность этого примата – несокрушимого в своей заурядности, то и дело предлагающего хорошим, беззащитным людям смертельный тест на человечность. И вот это повзрослевшее, слишком долго прожившее последствие было как раз устранимо.
Время от времени Ведерников выныривал из своего чадного бессознательного и обнаруживал себя, например, на кухне, ярко освещенной, перед странной живописью из еды на собственной тарелке, или в необычайно мокрой, забрызганной ванной, сидящим на опущенной сидушке унитаза, под которой текла и плакала жидкая водица, а металлические поручни, так и сяк набитые на стены, были сплошь завешаны волглыми носками. Все становится чуждым, когда решаешься убить человека. Но по всему выходило, что он и только он, Ведерников, может совершить это, по меркам УК, преступление, не повредив глобального хода вещей. Предстояла страшная работа над страшной ошибкой. По большому счету, из мироздания просто вычтется его так называемый подвиг, Ведерников отзовет спасение пацанчика, хотя теперь заплатить за это придется как за отдельное, ни с чем не связанное действие. Но оплата Ведерникова пока не волновала. Главное – не дать негодяйчику снова добраться до Киры. Само слово «Кира» вызывало такую душевную боль, что Ведерников, шибко работая тростью, все ускорял и ускорял неровные шаги; внезапно над ним погас оранжевый фонарь, только лучились огоньками на сыром газоне предновогодние проволочные медведи и олени, похожие на созвездия, как их рисуют в книжках. Вдруг Ведерников испугался, что вышел, как лунатик, в домашних шортах и тапках, выставив на обозрение из-под пальто голые протезы. Он поспешно нагнулся, но обнаружил себя в свежезабрызганных джинсах и в отсыревших, с грибными разводами, ботинках, хотя совершенно не помнил, как натягивал то и другое. Когда же он, немного поплутав по чужим, с незнакомых сторон освещенным дворам, все же добрался домой, дверь квартиры, в которой женским скандальным голосом орал телевизор, была нараспашку.
* * *
Решиться убить человека все равно что самому стать мертвым. Нового Года Ведерников почти не заметил: что-то пил, с кем-то, блескучим и вертлявым, говорил, в какой-то момент стоял на балконе, изрыгая тягучую горькую массу в огнистую ночь, а трагически накрашенная мать тянула его за пиджак, постепенно сползавший с плеча. Для тех, к примеру, кто лежит на кладбище, праздники и даты не имеют значения, никаких новых годов для них не наступает.
Ошеломленный предстоящей ему ликвидацией негодяйчика, Ведерников сам сделался очень уязвимым. Несколько раз он среди бела дня чуть не попал под колеса, причем в самом опасном случае это было такси, которое сам Ведерников и вызвал и почему-то ждал, стоя посреди проезжей части. Однажды, не обратив внимания на провисшую и втоптанную в слякоть заградительную ленту, Ведерников пошел по панели, над которой невидимые, но усердные рабочие чистили от снега мокро шуршавшую крышу. Единственно чудом плотный мякиш, звучно влепившийся в асфальт перед ботинками Ведерникова, не задел его склоненной, тяжкой думой обнесенной головы. Еще Ведерников стал невнимательно одеваться, плохо, неровно застегиваться; в результате он, представляя собою рыхлый кокон с уползающим шарфом, заполучил пренеприятную простуду, из-за которой в горле при кашле будто вспыхивал порох. И наконец, Ведерников сломал, засадив ее под створу зеркалисто вращавшихся дверей, свою самую неутомимую и удобную трость.
Изъятие из жизни Женечки Караваева, по сравнению с задачей отращивания ног, было делом реальным, земным. Но когда Ведерников, глядя перед собою в черную точку, стал обдумывать убийство практически, оказалось, что осуществить изъятие не так-то просто. Ведерников во всем, не считая жгучей паутины в животе, был обыкновенный человек и в жизни не видал не то что убийц, но и трупов. Те условные познания, что он почерпнул из книжек и киношек, были вполне бутафорские, и он прекрасно это понимал, когда воображал себя сдавливающим напряженное, жилистое горло или каплющим из пузырька в затуманенный ядом бокал.
У Ведерникова имелось перед умозрительным книжно-киношным убийцей только одно преимущество. Ему не было нужды, как иному зловещему умнику, изыскивать отраву, не оставляющую следов в организме, и обеспечивать себе, посредством сложного фокуса, иллюзорное алиби. Ему было, честно, все равно, что станется с ним после. Ведерников сознавал, что его поймают, осудят и посадят, но видел свою тюрьму уже за пределами земной жизни и представлял ее себе так же условно, как современный человек мысленно видит ад. Ведерников полагал, что никто по нему не станет особо горевать. С Лидой теперь отношения сделались скорее враждебные, спиной друг к другу. Ну потеряет человек работу, потом найдет другую, если не станет чересчур усердно прикладываться к фляжке. Родного отца Ведерников так и не увидел, очень может быть, что его уже и вовсе нет на свете. Мать – вот она, конечно, испытает шок, ей будет не очень-то комфортно мотаться к сыну на свидания куда-нибудь в Мордовию, собирать посылки из бульонных кубиков и развесных конфет. Ведерников знал, что она стиснет зубы, наймет лучшего адвоката, подаст по порядку все возможные апелляции, из разрешенного веса передач не упустит ни килограмма. Но общий контур ее отношений с сыном останется прежним, Ведерников ведь и так зэк, у него пожизненное. Кроме того, Ведерников вдруг догадался, что мать, как никто, поймет его поступок – и в душе сурово одобрит. Солидарность – вот что заменит им любовь, теперь уже до конца существования.
