«Сложно», – замялся Ведерников. «А что такое? – благодушно насел голосом Корзиныч. – Ты теперь на коне. Перспективы, скажу тебе, большие. Скоро станешь ньюсмейкером, известным человеком. И деньги, заметь, придут к тебе такие, каких ты прежде в глаза не видал». Последняя фраза, произнесенная интимно и несколько в нос, отчего-то заставила Ведерникова похолодеть. «Павел Денисович, мне очень надо с вами встретиться, – произнес он совершенно мертво. – Это не по телефону. Надеюсь купить у вас… одну вещь». Повисла пауза, заполняемая гулом голосов где-то около Корзиныча, причем по слабой членораздельности и легкому звону было понятно, что люди едят и пьют. «Ах вот оно что», – произнес наконец Корзиныч с какой-то новой интонацией, будто внезапно протрезвел. «Вот, значит, как», – добавил он после еще одной длинной минуты. «Павел Денисович, мне правда необходимо», – безо всяких эмоций сообщил Ведерников. «Я понял, – веско произнес Корзиныч. – Что ж, Чемпион, не ты у меня первый и не ты последний. Такая, значит, у нас судьба. Вот. Если, значит, до пятницы не передумаешь, тебе с утра позвонит мой водитель и привезет ко мне. Но ты все-таки взвесь». С этими словами Корзиныч отключился, и Ведерников живо представил, как общественный деятель преувеличенно бережно жмет на отбой, как глядит в величавом оцепенении на погасший экран.
В пятницу, около полудня, за Ведерниковым прибыл роскошный, хотя и несколько подоржавленный «крайслер», лет пятнадцати от роду, с двумя сахарными звездами от ударов на огромном, очень покатом ветровом стекле. Водитель, упругий коротышка, казавший в улыбке нездоровые мелкие зубы, похожие на жареные семечки, почтительно распахнул перед Ведерниковым левую заднюю дверцу и сам сноровисто уселся обратно за руль, завел по-голубиному курлыкнувший мотор.
Ехали за город. Шелестело, как шелк, мокрое шоссе, снег по обочинам, напитанный снизу тяжелой бурой водой, был весь в брызгах, точно засиженный мухами. Зато подальше нетронутый, плавный покров являл такую чистую, переложенную сизыми тенями белизну, что слезились глаза. Лиловая зимняя дымка березовых перелесков, рыжий крап на белизне под горько-зелеными соснами, сквозная, пропускающая небо пустота недостроенных, снеговыми пленками затянутых коттеджей, восковой, как бы накапанный со свечи, ледок на петлистой речонке – все было Ведерникову внове. Однако он ничего не чувствовал, он был неживой, хотя пока и не мертвый. «Крайслер», качнувшись, съехал на глинистый проселок, поднялся, дрогнув, красно-белый шлагбаум, справа и слева пошли, то придвигаясь, то заваливаясь, разномастные заборы. Ведерников, изогнувшись в покрытом старческими трещинами кожаном кресле, еще раз проверил содержимое кармана. Там топорщились свернутые пополам четыре конверта, взятые сегодня утром из ящика комода. Они отделились от весомой, тряской массы безо всякого усилия, как вот отходит, отслаивается от зажившего розового места подсохшая корка. Ведерников полагал, что четырех тысяч евро хватит на достаточно надежный, все-таки не совсем настоящий пистолет.
Дом Корзиныча величиной не уступал видневшимся через заборы трехэтажным, пузатым от балконов и колонн особнякам, но вид имел такой, будто отделка и разрушение в нем шли одновременно, навстречу друг другу. Один бок домины не был заштукатурен и серел грубым, пятнистым от влаги бетоном, над широкими окнами фасада свежо белела кучерявая лепнина, а дно полукруглого балкончика над парадным входом напоминало полураскрошенный бисквит, и с него свисал неприятный черный провод, завязанный узлом. Сам Корзиныч, сутулый над тростью, в наброшенной на плечи огненной, раздуваемой ветром до нежной ватки лисьей дохе, ожидал на верхней ступеньке щербатого крыльца. «Приехал, значит, Чемпион, – произнес он серьезно, без приветственного ажиотажа. – Ладно, раз так, заходи».
Изнутри домина оказался пылен и гулок. В холле, совершенно лишенном мебели, лежали штабелем плотненькие мешки из синтетической рогожи, иные спускали мучнистые струйки какой-то строительной субстанции, образующие на полу белесые разводы. На потолке, в богатом лепном медальоне, напоминающем что-то погребальное, тлела и помаргивала круглая люстра. Голые дверные проемы открывались в безразмерные помещения, там были другие люстры – обернутые мутной пленкой хрустальные громады, похожие на кладки призрачных рептилий. Шуршали на сквозняках еще какие-то жесткие и хрупкие завесы, заляпанные краской, валялись тут и там окаменелые инструменты, на стремянке висели крюком твердые, как жесть, рабочие штаны. «Там заканчивают», – указав неопределенно тростью, сообщил Корзиныч, хотя никого из заканчивающих хоть что-нибудь не было видно.
Кое-как вскарабкавшись по затоптанной белым затейливой лестнице, Корзиныч наконец привел Ведерникова в обитаемую комнату. Там стояли огромный пухлый кожаный диван и соответствующее ему кресло, вместе похожие на бегемотиху и ее детеныша. Перед диваном испускал красноватый жар электрический камин, на стеклянном столе, испещренном круглыми следами от посуды и радужными отпечатками пальцев, ожидал выполненный в виде спортивного кубка стеклянный графин с неизвестным, рыжим на просвет алкоголем. Плюхнувшись так, что подскочили валявшиеся на диване бумажки и зубочистки, Корзиныч немедленно набулькал питья себе и гостю в простецкие граненые стаканы. На закуску были приготовлены тонкие, слипшиеся, уже истекшие соком ломтики лимона и похожие на личинок жирные орехи в облупленной вазочке.
«Вот, здесь обитаю, – ожесточенно произнес Корзиныч и сгреб свой стакан, будто карточный выигрыш. – Чтобы все здесь затеять, продал свою московскую трешку. А теперь у меня жилой полезной площади меньше, чем было в квартире. Как придут малые деньги, сразу кидаю в эту прорву. Не справляюсь, видишь. Так что выпьем за оптимистов!» Дотянувшись, Корзиныч брякнул стаканом о стакан Ведерникова и с видимым отвращением сделал полнозвучный крупный глоток.
«Ну, теперь говори», – предложил Корзиныч, вытерев рот рукавом до самого дряблого уха и пристально глядя на гостя, едва пригубившего грубый, старым деревянным шкафом пахнувший коньяк. Левый полуприкрытый глаз Корзиныча показался Ведерникову каким-то голым. Тут же он сообразил, что общественный деятель свел сидевшую некогда на веке бурую родинку. «Павел Денисович, мы когда в баскетбол играли, ходили слухи, – начал Ведерников, сильно волнуясь. – Не помню, кто говорил, что вы растачиваете газовые стволы. Мне очень нужен ствол. Поверьте, в полной тайне, ни одной живой душе. Мне не к кому обратиться, только к вам».
Корзиныч помолчал, вздыхая. «Значит, я не ошибся в догадке, – произнес он обреченно. – Понимаешь, Чемпион, я больше этим ремеслом не промышляю. Были когда-то дела, но теперь я на виду. На меня так и смотрят, так и просвечивают, чтобы нарыть компромат. Мне теперь никак нельзя». «Понятно», – деревянным голосом сказал Ведерников, и прямоугольная комната вдруг стала круглой, будто карусель. «Эй, Чемпион, ты в обморок не падай, погоди, – окликнул Ведерникова Корзиныч из-за завесы мутных предметов. – Что я тебе сейчас сказал – это внешний пресс-релиз. Но есть и наши внутренние инвалидские дела. Мы между собой государство в государстве. Никто не знает, как мы маемся, безногие. Как воем по ночам, как ноги свои отрезанные щупаем. Как жить устаем. Над нами нет закона, как над другими-прочими. То есть закон, конечно, есть в виде суда и полиции. Но не в виде совести. Чтобы еще и совестью мучиться – пускай-ка выкусят!» – с этими словами разгорячившийся Корзиныч свернул похожую на клубень коричневую дулю и потряс ею в пыльном, взбаламученном пространстве. «Потому я за своих всегда горой, – проговорил Корзиныч, немного успокоившись и еще отхлебнув. – Я для своих на все готов. Новых изделий не произвожу, но имею с прежних времен стратегический запас. Ты тут поскучай, Чемпион, потерпи. Вот, пожуй, книжки полистай, если можешь. Мне с полчасика надо, сам понимаешь, вещь у меня не на тумбочке лежит».
