Ведерников нуждался в тренере – и тренер, щедротами фильмового бюджета, вскоре появился. Не дядя Саня, конечно: деловитый крупный мужик с простым картофельным лицом, с неприятной манерой как бы умываться всухую шершавой ладонью, фыркать и затем резко взглядывать на собеседника серо-стальными глазами с дробинкой. Мужик представился Олегом Николаевичем и сообщил, что является вторым тренером паралимпийской сборной, а здесь находится только потому, что ему зажали премиальные за прошедший сезон. «Я тебе, тезка, все скажу прямо, потому что я человек прямой, – заявил он, заложив кулаки в карманы тренировочных штанов. – Я тренер, а не постановщик трюков. Дело у нас одноразовое, иллюзий не строй. Ты в возрасте. Интересно, конечно, на тебя посмотреть. Но продолжать в тридцать четыре еще можно, а вот вернуться в спорт уже нельзя. Про Валерия Брумеля слышал? Великий был спортсмен, не чета тебе. Поломался на мотоцикле, боролся как зверь, тридцать операций на ноге, не шутка. Потом вроде бы вернулся на год – и порвал сухожилие, стал совсем инвалид. Так что чудес не жду, и будет у нас с тобой здравствуй и прощай».
На другой же день новый тренер перевел Ведерникова из инвалидского спортзала в настоящий манеж – новенький, недавно построенный, с яркой и свежей разметкой и решетчатым сводом, напоминающим сложной ажурностью космическую станцию. Ведерников совершенно потерялся в этом гулком объеме, не понимал, в какую сторону идти. Девчонки-бегуньи, похожие на сухих кузнечиков, прервали свою голенастую разминку и проводили инвалида долгими взглядами; у одной пушистые волосы, забранные в хвостик, были до боли знакомого цвета, но впечатление испортили узкий, как жила, ненакрашенный рот и выпиравшие ключицы, похожие на деревянную вешалку.
Ускорение на шестидесяти метрах далось Ведерникову удивительно легко: тело помнило, согнутые руки резко пластали воздух, карбоновые лыжи хватко цапали покрытие и толкали вперед и вверх. Проблема обнаружилась при беге с подскоками: Ведерникова заваливало, сносило, сказывалась неодинаковость надстроенных конечностей, левая нога почему-то казалась кривее и короче правой. Выяснилось, что Олег Николаевич умеет материться покруче дяди Сани: периоды, которые он заворачивал, сочленяя немыслимые ингредиенты, напоминали не ругань, а жуткие заклинания мага, встрепанного и с шерстью в ушах. Тренер гонял Ведерникова сперва лениво, потом азартно, потом с какой-то искрящей, радостной злостью. Ведерников у него прыгал на одной толчковой, потом на одной маховой, трусил с медвежьим цирковым приплясом, держа на плечах маленькую штангу. Спутанный энергетический ком в животе управлял болью в культях, как луна управляет приливом. После тренировок Ведерников двигался домой как бы в невесомости, ощущая только тупое давление земли на протезы, на культи, блуждая бессмысленной тростью среди валких, призрачных предметов. На этом пути он, оглушенный обезболивающим, был еще уязвимее, чем в те часы, когда сосредотачивался на ликвидации негодяйчика: казалось, все автомобили Москвы охотятся на Ведерникова, вынюхивают его своими жарко дышащими мордами в пешем потоке, подстерегают момент, когда инвалид, заходя по нелепой касательной, примется ловить такси.
«Ну ты и подарочек, – удовлетворенно констатировал тренер уже на третью неделю занятий. – В жизни не видел, чтобы кто так быстро восстанавливал форму». Ведерников и сам полгода назад не мог бы себе вообразить, что будет не только набирать ускорение на беговой дорожке, но и перемахивать через барьеры, с ощущением странных зависаний над полосатыми планками, из-за которых настоящий барьерист терял бы драгоценные доли секунды. Периферийным зрением он все время ориентировался на прыжковый сектор, видел его, казалось, даже затылком. Песок в прыжковой яме, очень яркий и очень ровный, напоминал махровое полотенце.
Наконец новый тренер, заметно волнуясь и сильно растирая лицо квадратной пятерней, предложил «сегодня попробовать». Ведерников, волоча за собой, будто ватные жгуты, свои виртуальные ноги, поплелся к месту старта – и вдруг, оказавшись там, обнаружил себя в прошлом. Перед ним легла, знакомая пошагово, линия разбега. Много раз он делал это и теперь повторил снова. Вот только угол вылета получился какой-то подшибленный, и Ведерников, вместо того чтобы вынести ноги вперед и потянуться за ними, плюхнулся набок, точно алкоголик в койку. «Заваливаешься, твою Марусю так, растак и кувырком! – орал тренер, пока Ведерников вытряхивал из трусов пласты жирного песка. – Равновесия нет! Доски не чувствуешь! Еще попытка, пошел, пошел!» К тягостному концу тренировки Ведерников был весь в песке, будто в зудящей сыпи. Когда он наконец добрался до душа, с него потекла манная каша. На выходе из спорткомплекса тренер догнал его длинными шаркающими шагами, точно бежал на лыжах. «Я тебя будто год тренировал, так от тебя устал, – сообщил он, задыхаясь и немножко захлебываясь. – Но и результат, что характерно, как от года или больше. Ты, подарочек, смотри мне, не обломайся. Равновесие надо ловить с упреждением, это как если по тарелочке стреляешь, то целишь не в нее, а туда, где она будет через секунду. Ты сам себе такая тарелочка. Ничего. Я тебя достану, ты меня достанешь, но, имей в виду, прыгнем».
Равновесие Ведерников поймал, только когда сумел выполнить сильный толчок цепкой карбоновой лыжей, к которой доска льнула теперь в точности там, где проходила красная черта. В техническом смысле Ведерников, да, прыгнул, хотя из зависания, едва пощекотавшего диафрагму, его оборвало вниз, будто переспевшую грушу. Девчонки-кузнечики зааплодировали, к ним присоединилась могучая, с ногами как розовые столбы, метательница молота, а тренер, взволнованно фыркая, впервые побежал замерять результат. 4.35: не смешно. В воздухе Ведерников ничего не успел. Но странное дело: он почувствовал, будто ему снова семнадцать-восемнадцать. Когда он вышел из дверей спорткомплекса, из вращавшегося с натугой, заставлявшего семенить стеклянного цилиндра, он увидал перед собой скорую, золотом и радугой сверкавшую капель и темную линию пробуравленного до асфальта ноздреватого снега, точно капель была кипятком. Синие тени деревьев на рыхлых сугробах казались сделанными из джинсовой ткани. От пьяного, тревожного воздуха, от гуляющего туда-сюда, словно тоже готового капнуть блеска трамвайных проводов захватывало дух.
Ведерников снова сделался упорен, каким был когда-то. Тренер орал, гулко колотил в квадратные ладоши, елозил около прыжковой ямы, опираясь на кулаки, будто орангутанг, одетый в тренировочный костюм. 4.50; 4.64; 4.78; 5.02; 5.15. В один прекрасный момент, вынося карбоновые лыжи вперед для приземления, Ведерников ощутил перед собой невидимую стену, которая прежде держалась на восьмиметровой отметке. За все прошедшие годы стена как бы несколько осела и завалилась, упругость ее местами обмякла, ограждаемая ею личная бесконечность была теперь изъедена простым пространством, как вот дерево бывает изъедено ходами точильщиков. «Ну, здравствуй», – мысленно сказал Ведерников заброшенному сооружению, до которого оставалось достижимых метра полтора. Ему показалось, что сооружение ответило, дрогнуло, попыталось придвинуться ближе. «Ладно, теперь – кто кого», – подумал Ведерников, чувствуя, как энергетический ком в животе все-таки пытается ожить, расправиться, вспомнить.
5.24; 5.48; 5.60; 5.77. «А я таки заявлю тебя, через полгодика примерно, – произнес тренер мечтательно после того, как Ведерников довытянулся, на последнем махе занырнув в невесомость, почти до шести метров. – Прогресс такой, что я не ожидал. Только смотри, подарочек, контракт у нас с тобой будет суровый. Я попусту с тобой валандаться не стану, ученый уже. Вильнешь к другому тренеру, хоть вот к дяде Сане своему, – по судам затаскаю, жизни рад не будешь». Ведерников и не собирался никуда вилять, он был готов расцеловать насупленного тренера в обе небритые толстые щеки. Ведерников был счастлив – хотя умом отлично понимал, что никаких состязаний не будет, а будет КПЗ, суд и приговор.
