Он чувствовал, что пистолету в его бумажном и тряпичном гнезде нехорошо, жарко. Оставаясь один по вечерам, Ведерников первым делом вытягивал тугой, норовивший соскочить с полозьев и намертво застрять ящик комода, и всякий раз плеснувшая толща конвертов казалась ему взрытой, точно оружие, подобно зверю, ворочалось в берлоге. Иногда Ведерников не сразу нашаривал металлический угол и пугался до обмирания жилок. Вытащив пистолет, он подолгу, так и этак, приноравливал руку к заряженной тяжести и воображаемой отдаче, стараясь в такие моменты не отражаться в зеркале. Оттого, что пистолет был машинкой, живая рука словно перенимала у него механическую суть и становилась протезом. Из-за этого выстрелить в живого человека казалось все менее возможным. Нарастала опасность растратить решимость, завязнуть в воображении, рисовавшем кровь при помощи томатного соуса и масляной краски.
Ведерников пообещал себе, что будет выводить пистолет на прогулки. Оружию явно не шла на пользу домашняя душная обстановка. Всякие бывают случайности там, где пространство больше, чем квартирные восемьдесят метров. «Макаров» удивительно ладно ложился в глубокий ласковый карман теплого пальто, легко выходил, почти не тянул набок, при ходьбе мягко бодал в правое бедро, сообщая о своем надежном присутствии. Снарядившись, Ведерников высматривал Женечку. Пару раз он видел, как негодяйчик, дергаясь и забирая на «Волге» поперек гудящего потока, выруливает на переполненный проспект. Однажды Женечку, выходившего в совершенно невменяемом парчовом галстуке из ресторана «Блины», сопровождали два неприятных до крайности субъекта: один тяжелый, насупленный, жующий на ходу бледными губами и кидающий врозь толстые колени, другой сухой и гнутый, будто горелая спичка, имеющий в кармане тяжесть явно того же происхождения, что и та, которую Ведерников, изготовившись, нащупывал. Однако выстрелить и даже подойти не получилось: троица резво нырнула в незнакомый, черный, как нефть, «мерседес», гнутый последним подобрал с панели свой острый вертлявый башмачок, и автомобиль отплыл.
Случайности изнуряли Ведерникова. Дважды он был страшно близок к исполнению замысла. В первый раз, возвращаясь с тренировки, Ведерников увидал, как негодяйчик, чем-то очень непохожий на себя самого, а чем именно – издалека не разглядеть, бесцельно прогуливается во дворе, вокруг ледяной пуговицы мерзлого фонтана, с разведенными на сторону руками, напоминая гуся, который сушит крылья. Вокруг не было никого, не считая елозившей вдалеке ярко-розовой коляски и неясной женщины при ней, чье лицо было заслонено раскрытой книжкой. Против обыкновения, негодяйчик был без шапки, его открытый затылок с дорожками грубых волосьев так и просился быть простреленным.
Все внутри Ведерникова остановилось, а сам он, отбросив мешающую трость, заспешил, заскользил по истертому дырявому ледку, наполовину вытянув из кармана дрожащий от нетерпения пистолет. Вдруг он оказался совсем близко от негодяйчика и услыхал что-то вроде музыкального, с переливами, кишечного бурчания – это Женечка, никогда в том прежде не замеченный, бубнил себе под нос популярную мелодию. В следующую секунду обе подошвы Ведерникова потеряли сцепление с асфальтом, протезы брыкнули в воздухе, и он плашмя грохнулся, превратившись в немые круги остывающего звона, а пистолет тем временем тихо выскользнул из кармана и куда-то вильнул.
«Дядя Олег? Вот ни фига! Лежите, не двигайтесь!» Негодяйчик, все еще отуманенный какой-то своей булькающей грезой, развернулся и попер к Ведерникову, навис, дыша мясным обедом, делая над Ведерниковым щупающие пассы. «Сломали чего? Сотрясение? “Скорую?”» – спрашивал он отрывисто и как будто радостно. «Не надо… Не сломал вроде…» – сквозь зубы простонал Ведерников, а сам возился, шарил около себя, приподнимая зад, будто раздавленный кот. «Еще минуточку», – остановил он Женечку, который, растопырившись, изготовился взяться. Наконец пистолет обнаружился под складкой толстого пальто, и Ведерников, не понимая, ухватил он ствол или рукоять, незаметно сунул оружие в карман.
«Вот, сейчас сядем потихонечку», – проворковал негодяйчик и, подхватив пострадавшего под мышки, усадил так, что Ведерников почувствовал себя горбатым. «Теперь встаем-встаем-встаем», – пел негодяйчик, нежно взваливая на себя Ведерникова вместе с пальто и протезами. Ведерников, зажмурившись, ожидал, что вот сейчас пистолет снова выпадет и стукнет, но в кармане болталась привычная тяжесть, а где-то в недрах Женечкиной шоколадно-бархатной дубленки зародилась настырная вибрация. «Да, Игорь Иванович, – негодяйчик, продолжая поддерживать Ведерникова, почти как танцовщик партнершу, умудрился выудить из дубленки какой-то супернавороченный смартфон. – Да, хорошо, что вы подъезжаете. Только я вот вас не дождался. Дела семейные. Да, я все понимаю, но семья на первом месте, вы тоже меня поймите. Ничего не сорвется. Завтра все будет в лучшем виде. Хорошо, на связи!»
Теперь у Ведерникова, заботливо стиснутого, не было ни малейшей возможности достать и направить оружие. Ситуация была настолько нелепой, что он, справившись кое-как с отвратительно подвижным желудком, хрипло расхохотался. «Когда человек падает на льду, это не смешно, – назидательно заметил негодяйчик, покосившись на Ведерникова. – Я потому не люблю комедии, что там такое считается смешным. Я смотрю кино про жизнь, про любовь. Вы, дядя Олег, если будет тошнить, сразу говорите». Вокруг как-то прибавилось народу, лысый мужчина в волосатом пальтище распахнул перед влекущимися, точно с поля боя, дверь подъезда. «Вот, тетя Лида, полюбуйтесь! – воскликнул негодяйчик, когда они достигли этажа и домработница поспешно открыла на тройной сверлящий Женечкин звонок. – Вот они, спортивные успехи! Разве можно человеку без ног так утомляться? Тут здоровый на этом гололеде навернется. Я пока тут помогу, раздену, а вы стелите постель!»
* * *
Второй случай произошел дней через десять. Сидя на сырой скамейке, Ведерников обдумывал идею подстеречь негодяйчика у него в подъезде, как это делают все киношные киллеры. Преимущество состояло в том, что Ведерникову был известен код: любвеобильная Лида продолжала убирать для ребенка квартиру, и циферки на всякий случай, чтобы не забыть по пьяному делу, были записаны у нее на особой, лежавшей в прихожей бумажке. Однако негодяйчик заявлялся и сваливал из дома безо всякой системы, часто, судя по угольной черноте обветшалых окон, ночевал в неизвестном месте. Засады на пупырчатой, в болотную зелень крашенной батарее, в соседстве пригретой жильцами одноглазой кошки и ее газетки с объедками, могли длиться сутками, что неизбежно сказалось бы на графике тренировок. Растирая подошвой, совсем как здоровый, чьи-то разбухшие, словно навозцем набитые окурки, Ведерников мечтал о сообщнике, таком неприметном, безымянном, исполнительном человечке, который мог бы за него и пошпионить, и подежурить. Тут он увидел, как знакомая «Волга», явно прошедшая тюнинг, но забиравшая, под управлением негодяйчика, боком на урну, проследовала на парковку.
Встав криво, почти впритирку к почтенному, сто лет не мытому «ниссану», негодяйчик аккуратно выпростался с водительского места и тотчас нырнул в багажник. Оттуда он восстал, весь увешанный коробками, оклеенными разных цветов подарочной бумагой, с преобладанием синего и золотища. Коробки громоздились выше Женечкиной головы, и с ними негодяйчик сделался похож на гроздь квадратных воздушных шаров. Теперь объект был совершенно беззащитен. На ощупь, со второй попытки захлопнув гавкнувший багажник, негодяйчик осторожно двинулся к своему подъезду. Он поворачивался то одним боком, то другим, дотягиваясь медленной ножищей до того пятачка, который видел сквозь неудобный, вихляющий груз. Вдумчивая походка негодяйчика всегда напоминала разучивание танца, а теперь это был конкретно вальс, в котором никак, ни с какого подхода не удавался завершающий резкий пируэт.
