Но вот – мог ли? Негодяйчик дома уже с полмесяца и до сих пор жив. Ведерников проделал колоссальную работу, мысленно перетаскивая каменную тушу жертвы по своей квартире, по подъезду, по двору – а толку ноль. Он догадывался уже, что причина не в сложных, с помехами, ситуациях, не в животной силе альфа-самца и даже не в одноразовом оружии. Всегда имелись минутные, секундные возможности – но всякий раз рука, сжимавшая начиненную машинку, утрачивала жизнь, превращалась в косный протез. Это напоминало ту личную бесконечность над прыжковой ямой, что, при безумных усилиях, сожмется до микрона, но не пропустит к рекорду. Что-то не подпускало Ведерникова к убийству. Он не имел понятия, как с этой преградой обращаться. Собственное сознание выстраивало ему хитрые ловушки. Давеча, выхромав из Женечкиного подъезда, весь липкий от пота и с раздавленной «макаровым» ликерной конфетой в кармане, Ведерников уже понимал, что фарсовый папаша Караваев, не пустивший к сыну убийцу с пистолетом, – личная его галлюцинация. Так же точно никакой фантом в телогрейке не являлся в череде мотылевских засланцев, а мешок молодой картошки Лида купила у рыжеватых говорливых мужичков из-под Смоленска, развозивших свои урожаи по платежеспособным московским квартирам. Нет, Ведерников не трусил, он не боялся ни крови, ни тюрьмы. Он хотел только одного: чтобы в самую решительную секунду сознание его отключилось, и чтобы другой, автоматический Ведерников-два, нажал за него на курок.
А, собственно говоря, почему бы и нет?
* * *
Вот так, среди бела дня, на полпути между тусклым на солнце манежем и ожидающим яично-желтым таксомотором, Ведерников внезапно понял, для чего все эти годы копил в ящике деньги. Он и раньше догадывался, что у этих денег, набирающих с годами центробежного магнетизма, есть миссия. Теперь он наконец узнал, в чем именно эта миссия состоит.
Вечером, оставшись один, Ведерников принялся потрошить лежалые конверты. На полу образовалась пожелтелая куча, напоминавшая собранные для сожжения палые листья. Считать широкие цветные деньги было муторно, Ведерников, шевеля губами и пальцами, то и дело сбивался. В итоге, после многих пересчетов, получилось восемьдесят шесть с половиной тысяч. Конверты, обследованные повторно, выдали еще две утаенные, прилипшие изнутри двадцатки. Плюс те четыре тысячи, что предназначались для покупки пистолета и лежали теперь отдельно, в ящике стола. Почему-то Ведерникову казалось, что денег должно было собраться несколько больше. Но и получившейся суммы, разложенной стопками по мастям, предположительно хватало с лихвой.
Как ни скудны были знакомства домоседа-инвалида – в этом тусклом кругу присутствовали по меньшей мере три персонажа, очевидно связанные с криминалом. Первый – это, конечно, сам Женечка, благотворитель и бизнесмен. Второй – Корзиныч, дай бог ему здоровья и достроенного дома. Третьим был заматеревший Аслан, принадлежность вечернего двора и ревностный пастух своей «тойоты», издававшей, в случае задержки Лиды, коровьи недоенные звуки. Много лет Ведерников видел Аслана только в проекции сверху: обритая башка симпатичного кавказца была в точности того же размера и почти того же цвета, что светивший над ней синюшный фонарь, и, когда Аслан, распахнув водительскую дверь и не присаживаясь, гудком торопил женщину, задница его напоминала тыкву.
Судя по обрывочным сведениям, Аслан был мирным торговцем фруктами и овощами. Однако некоторые Лидины пьяненькие заявления позволяли предположить, что и за овощи нынче убивают. Нахлебавшись по углам из своих сладких бутылок и фляжек, мокрогубая Лида чувствовала потребность угрожать и хвастать – и не стеснялась эту потребность удовлетворять. По ее развязным словам выходило, что Аслан всегда имеет при себе кинжал и автомат, а недавно «просто взял и зарезал» глупого человека, пытавшегося отжать у его семьи четыре киоска. Еще до сведения Ведерникова было доведено, что скоро Аслан станет совсем богатый, для этого ему не хватает «ерундовых денег на верную раскрутку». Очевидно, Лида хотела донести до Ведерникова, что, сделавшись при Аслане женщиной со средствами, она Ведерникова бросит, и, чтобы этого не произошло, ему, Ведерникову, следует хорошо постараться. Но адресат ее слезливого пафоса понял совсем другое: во-первых, Аслану, так ничего и не скопившему, нужен стартовый капитал, и, во-вторых, убийство для симпатяги – не проблема, но часть рабочего процесса. Что ж, Ведерников, со своей стороны, готов к сделке.
Выбрав из ближайших вечеров один, когда Лида под конец была достаточна трезва, чтобы не свалить в прихожей приготовленный для выноса мусорный мешок, а кавказец внизу, припав всем телом к своей «тойоте», мелко протирал зажатым в щепоти комочком ветровое стекло, Ведерников попросил домработницу пригласить Аслана наверх. «Это еще зачем?!» – немедленно взъелась Лида и резко поставила на пол все, что держала в руках. «Мне спуститься с тобой?» – спокойно предложил Ведерников. На это Лида презрительно засопела, подхватила свою грубо набитую замшевую торбу, пнула мусорный мешок так, что на паркет вывалились липкие очистки, и на прощанье саданула дверью.
Ведерников, задумчиво улыбаясь, отправился к окну понаблюдать семейную сцену. Была вероятность, что Лида ничего не скажет Аслану и просто укатит, а завтра соврет, что забыла. Но двое у «тойоты» не торопились сесть в салон, жестикуляция их была интенсивна и напоминала попытку вдвоем поймать одну муху. Наконец Аслан аккуратно запер автомобиль, обошел со всех сторон, подергал для верности дверцы, приосанился, вытирая ладони о пузо куртки, и степенно просеменил к подъезду. Сгорбленная Лида осталась стоять на тротуаре и, судя по резким вспышкам в горсти, освещавшим прыгающий нос и вялую прядь, попыталась закурить.
Через небольшое время в прихожей раздался почтительный звонок. Аслан на лестничной площадке старательно вытирал крошечные ботинки с огромными пряжками о виляющий коврик. Будучи приглашен в квартиру, он проделал то же самое на коврике внутреннем и куртку свою повесил очень бережно, точно она была начинена взрывчаткой. Из его витиеватых приветствий Ведерников понял, что, если все пожелания Аслана сбудутся, жить ему предстоит до середины двадцать второго века. «Плохо убирает, да?» – Аслан скосил медлительные, кровью и ржавчиной налитые глаза на черные очистки на полу. «Когда плохо, когда хорошо, – уклончиво ответил Ведерников. – Я не про женские, я про мужские дела хочу поговорить. Проходи, уважаемый, немного выпьем».
Аслан важно кивнул и, заложив мохнатенькие большие пальцы за брючный ремень, отягощенный животом, прошествовал в гостиную. Там он утонул в покачнувшемся кожаном кресле, и Ведерников предупредительно подал малоформатному гостю бокал коньяку, до которого сам симпатичный кавказец мог бы и не дотянуться. Соприкоснулись стеклом, пригубили, глядя друг другу в глаза. Аслан, поерзав, съехал на пухлый кожаный край, потянулся к накрытому столику, накромсанный лимон и твердый, пластиковый на вид виноград из супермаркета он проигнорировал, помешал, запустив пятерню в глубокую миску, орехи и сухофрукты. «Хороший коньяк, – произнес Аслан уважительно. – А орех плохой, старый. Ты в другой раз меня зови, я тебе свежий орех привезу. А это дерево, а не орех. Зачем дерево кушать?» «Обязательно позову, спасибо», – вежливо ответил Ведерников. Он теперь обратил внимание, что симпатичный кавказец за годы сильно изменился. На месте прежней детской челки темнели голые толстые морщины, меховые щеки запали, из носа выперла кривая кость, рыжая борода росла в основном на шее, будто лишайник на древесном стволе.
