«Дело у меня к тебе серьезное, – осторожно начал Ведерников. – Есть один плохой человек. Ты его знаешь, смотри». С этими словами Ведерников протянул Аслану заранее приготовленный снимок негодяйчика, сделанный не на айфон, а консервативно в ателье и подаренный Лиде, которая держала фотку на кухне, на лучшей полке, дополнительно украшенной искусственными жесткими цветочками и свинообразным фарфоровым слоном. «Знаю его, – сдержанно подтвердил Аслан, укладывая снимок физиономией на стол. – Очень плохой человек. Очень грязный бизнес. Резко не идет, хитрый, все у него договор-шмоговор. У Камала Джанхотова тоже договор был, куда делся? Этот человек склад забрал, товар по дешевке у Камала забрал, денег совсем мало дал. Все тихо сделал. Ему русские воры друзья, менты друзья. Дурью торгует, мебелью торгует, теперь мясом торговать хочет. Очень плохой человек. Зря ты его спасал».
Ведерников, выдерживая достойную паузу, подлил напыженному гостю еще коньяку, придвинул коробку шоколада и девственную пепельницу толстого стекла. «Ты прав, зря, – произнес он веско. – Но теперь я собираюсь его убить».
Симпатичный кавказец на минуту застыл, потом медленно прикрыл постаревшие глаза и несколько раз кивнул, почти утыкаясь носом в проволочные комья бороды. «Многие хотят так, – сообщил он, явно подбирая слова из имеющихся в его облитой электричеством башке. – Но этого человека еще никто не убивал. Один говорит себе: да, этот человек сделал мне плохо, но не так много плохо, чтобы я его зарезал. Другой говорит: если я этого человека зарежу, у меня его друзья бизнес совсем отберут. Третий говорит: этот плохой человек в гору идет, вдруг мне потом польза будет? Плохой человек очень хитрый, между ножами скользит как змея. Ты без ног, как убивать будешь? Стрелять хорошо умеешь?»
Ведерников криво усмехнулся. В своем воображении он столько раз упирался стволом в Женечкин ерзающий лоб, что всякий предмет, действительно взятый в правую руку, ощущался будто «макаров» с единственным патроном. «Я стрелять не умею совсем, – проговорил он смиренно. – Убить не смогу. Плохой человек не только хитрый, но и сильный, он сам меня убьет. Потому я обращаюсь к тебе с деловым предложением. Ты, Аслан, человек серьезный и знаешь серьезных людей. Я хочу заказать тебе этого плохого человека. У меня есть деньги, я мог бы нанять киллера. Но мы знаем друг друга много лет, и на тебя я полагаюсь больше, чем на чужого наемника. И я тебе заплачу больше, потому что уважаю тебя как человека и как мужчину».
Деньги у Ведерникова заранее лежали близко, ему оставалось только дотянуться до полотенца, в которое они были завернуты. Пятисотенные и сотенные бумаги мягко выплыли из вощеного пакета и образовали перед Асланом волшебную радужную груду. К ним Ведерников прибавил кирпичик двухсотенных и растрепанную мелочь, схваченную аптечными резинками. Симпатичный кавказец глядел на явленное чудо, изо всех сил сохраняя невозмутимость, только кадык под бородой ходил ходуном, отчего борода шевелилась, будто пытающаяся что-то взять рукавица. «Здесь девяносто с лишним тысяч евро, – мягко надавил голосом Ведерников. – И я дам тебе не половину вперед, как дают наемным людям. Я дам сразу все, потому что верю тебе. Я знаю, что твое слово крепче железа и дороже золота. Если дашь слово, что убьешь плохого человека, то забирай все деньги прямо сейчас».
Ведерников где-то читал, что восточные мужчины любят лесть. Но он не представлял, что лесть и деньги вместе образуют коктейль, по составу сходный со сказочной живой водой. Симпатичный кавказец сидел, будто омытый живительными струями, влажные желтые глаза сделались как мед, улыбка трепетала на мохнатом лице, словно седая бабочка-ночница. Что-то очень человеческое – давние и свежие обиды, нестерпимые, неосуществимые мечты – смутно проступало в его кривых мясистых чертах, когда он, поскрипывая пальцами о подлокотники, смотрел на деньги. «Я даю тебе слово, – произнес он наконец, и тонкий голос его прозвучал как забитый слюной свисток. – Я тебе правду скажу: ты мне как брат. Плохой человек обидел моего брата, обидел инвалида. Я сделаю так, что собака сдохнет. Я хорошо сделаю. Никто не узнает, менты не узнают, мама твоя не узнает. С легким сердцем будешь жить, никто не будет тебя обижать».
Сказав так, симпатичный кавказец бережно сгреб расстелившиеся по столу европейские деньги, степенно их перелистал, увлажняя красную подушку большого пальца мягким, как паштет, широким языком. Перелистав, тем самым освоив и присвоив, он свернул их уже на собственный манер, в трубки, и рассовал по карманам и карманчикам. Тем временем Ведерников достал еще одну бутылку. Отлично зная, что скажет тренер на последствия тотального выпивона, он старался только смачивать губы щиплющим алкоголем. Однако Аслан, теперь как бы названый брат и хозяин положения, внимательно следил, чтобы каждый его пышный, парчовый тост был выпиваем до дна. У Ведерникова глухо шумело в голове, жестикуляция радужного Аслана акварельно расплывалась в округлившейся комнате. За окном, за гладкими стеклами и грудами тюля, косо текло неясное мерцание – угадывалось, что там, в ранней электрической ночи, в противоход близкой весне, густо падает снег.
Наконец стало возможно выпить по последней и распрощаться. Аслан аккуратно сполз с кресла, держа себя за денежные бока. Общипанный остов винограда на мокрой тарелке напоминал грузинскую письменность. Во рту у Ведерникова было горько и сухо, желудок его содержал ядовитое варево, то и дело подступавшее к носоглотке и обжигавшее слизистую до самых ноздрей. Симпатичный кавказец, напитанный деньгами, двигался теперь не так, как прежде, а на манер пингвина. В прихожей он долго надевал свои крошечные, богато украшенные башмачки, гонял их и вертел мягкими, затянутыми в черное, ступнями, помогал себе лязгающим при падении железным рожком для обуви. «Плохо убирает, э!» – сердито воскликнул он напоследок, уже обутый и застегнутый, патетическим жестом указывая на завалившийся, испустивший мутную лужицу мусорный мешок. Потом он вдруг, шлепнувшись о Ведерникова с маху, троекратно его обнял, так что Ведерников почувствовал его упругие карманы и горелый, кислый дух его колючей бороды.
Едва за симпатичным кавказцем защелкнулась дверь, как Ведерников бросился обратно в комнату, к окну. С усилием и треском растворив прилипшую за зиму створу, он высунул голову в благодатный холодный воздух и стал жадно дышать. Спустя минуту ему полегчало. Мелкий снег, казалось, не опускался на землю, но трепетал все на одном месте, ледяные уколы его превращались на лице в горячие капли. Внизу, однако, все было убелено, припаркованные автомобили напоминали спящих людей, спинами друг к другу, под общим фланелевым одеялком, древесные черные ветви были, будто утиные лапы, со снеговыми перепонками.
Лида топталась все там же, где ее оставил Аслан. Она то терла себя за плечи, с судорогой всего тела под хилым пальтецом, то дышала на кулаки, словно пыталась их есть, как большие красные яблоки. Вокруг нее на папиросно-бледном асфальте был вытоптан сырой, поглощающий снежинки, пятачок, на капоте «тойоты», куда Аслан не пустил ее посидеть и погреться, виднелись дугообразные следы того, как Лида машинально, голой рукой, счищала снег. Ведерников сообразил, что Лида мерзнет внизу не меньше двух часов, и у него внезапно и сильно стеснилось сердце. Она была такая хорошая. Молодой веселый голос, сильные руки, круглые ноготки с земляничным лаком, почти всегда облупленным. Ямки на сахарных ягодицах, три мелконьких, маковых родинки на спине, там, где после судорожной борьбы с крючками отскакивала застежка бюстгальтера. Была такая добрая, так старалась. Строила свой мирок, свое подобие семьи из того, что предоставляла жизнь: было все немножко подержанное, немножко ворованное, а что ей оставалось еще? Скоро жизнь заберет обратно скудные дары – и названного сынка, который сдохнет, и обоих мужчин, которых Лида в своем сознании как-то складывала в одного мужа, а теперь обе части сядут в тюрьму.
