Ведерников несколько раз принимался за письмо к заигравшейся, глупенькой Кире, просто хотел попросить ее не лезть в опасные места, быть осторожнее с одухотворенными людьми. Но он чувствовал себя слишком мертвым для того, чтобы найти живые, верные слова. Кирина лента в Фейсбуке вызывала у него дурноту. А однажды он увидал ее в общеизвестном ролике, распространяемом информационными агентствами, и было так, будто он встретил Киру случайно на улице. Неустойчивая камера, оскользаясь на тусклом пейзаже, снимала скорченную на асфальте, слабо возившую ногами человеческую фигурку, к которой пробирались на полусогнутых четверо, прикрываясь щитами, похожими на цинковые корыта, а сбоку, за деревом, притулилась Кира, прикрываясь разодранной, хлопавшей боками картонной коробкой. Увидав такое, Ведерников яростно набарабанил письмо и отослал, не перечитывая. «Олег, ты требуешь, чтобы я вернулась, – ответила Кира через пятнадцать минут. – Но я пока не могу. Работаю санитаркой с другими волонтерами. Волонтеров сейчас меньше. Многие уехали домой. Семьи за них волнуются. У меня нет детей, и я должна остаться. Революция победила. Теперь безопасно. Я здесь много думаю о смысле жизни. Думаю о тебе. Когда вернусь, у нас будет большой хороший разговор».
* * *
Ведерников понимал, что, если все получится, большой хороший разговор состоится в тюрьме. Однако дни проходили за днями, не принося никаких событий.
Бывало, что негодяйчик подолгу не появлялся в поле зрения – но не было и громового известия, что, мол, застрелен, мертв, ведется следствие. Порой Ведерников, глядя из окна на залитое интенсивным солнцем, свободное от негодяйчика пространство, воображал, что на самом деле заказ исполнен, тело зарыто где-нибудь в тающем, каплющем лесу, случайно обнаружится летом или осенью, а пока – кто его знает, куда отъехал молодой, благоразумно не афиширующий дел бизнесмен, может, он опять в Сочи, а может, и в Южной Америке. Время растекалось стоячей бесформенной лужей, и было непонятно, когда оно снова застучит, двинется. Жидкое агрегатное состояние времени давало мыслям незаконную власть над реальностью, и Ведерников прямо-таки видел пологий овражек, перекопанную землю с оплывшими остатками снега, напоминающими органы на рентгеновских снимках, забытую могильщиком лопату, у которой на самом лезвии темнеет нечто, похожее на жирный черный нагар. Но вдруг предполагаемый покойник, нимало не разбухший и ничем не запачканный, радостно тренькал в дверь и являлся с гостинцем – с мутной трехлитровой банкой браконьерской красной икры или с чудовищным кокосом, волосатым и прутяным, похожим на птичье гнездо. «Хандрит?» – спрашивал негодяйчик у Лиды, в присутствии сынка экстренно, со свекольным румянцем, трезвевшей, и как бы указывал голосом на притаившегося в глубине квартиры Ведерникова, которому надо было минут хотя бы пять, чтобы уверить себя, что совершенно нечего бояться мертвецов.
Между тем ни шатко ни валко возобновились съемки. В отсутствие Киры знакомая студия в недрах промзоны арендовалась на три часа в неделю – по выражению дерганого, всем и всеми недовольного Мотылева, «чтобы зашить дырки». Теперь никто не присылал за Ведерниковым персонального транспорта, он ездил сам, как уже приноровился, на такси и на частниках, если позволял график тренировок. Промзона за зиму еще потемнела и осела, уцелевшие части остекления подернулись болезненной прозеленью, скрипели, колыхаясь, резко прогибаясь от ветра, гнилые деревянные заборы, погромыхивали, осыпая ржавчину, куски жести, из проломов вываливались спутанные кабели, будто кишки из распоротого брюха. Словом, пейзаж не внушал оптимизма – но на одном завороте, где надо было медленно переезжать горбатую от старости узкоколейку, вдруг проступали сквозь голые деревья останки полупереваренного заводом, обезглавленного храма – и там, над входом, утопленным в тройную мелкокирпичную арку, сияла, защищенная чем-то наподобие скворечника, синенькая новая икона.
Почему-то квадратик дешевой синевы внушал слабую, еле живую надежду. Но без Киры на съемках было пусто. Народу возле столов с переломанным печеньем толклось немного, девочки-гримерши красили друг друга, тщательно, по ресничке, отделывая трепетные очи и без конца перебирая толсто брякающие флакончики в своих бездонных саквояжах. В студии снимали сильно располневшую Танечку, у которой черты сонного лица издалека напоминали отпечаток подушки. Облитая черным лоснистым балахоном, телом как тюлень, она была бы совсем неузнаваема, если бы не татуировки на голой, сидевшей в плечах голове. Впрягшись в гулкую, обклеенную облезлыми картинками гитару, Танечка пыталась выщипывать что-то бардовское, заглушаемое простуженными хрипами стоявшего прямо перед ней и нарушавшего личное пространство микрофона, который время от времени добавочно откашливался. «Нет! Стоп! Бардак!» – орал подскочивший к микрофону Мотылев, после чего микрофон переходил на ультразвук, а раздраженный до крайности Кирин агент топал и жестикулировал, точно рвал на себе жеваную модную одежду. Выходило безобразно. Перетерпев две или три яростные пантомимы, Танечка выдрала поперхнувшийся микрофон из стойки и произнесла в него интимным хриплым полушепотом: «Отвали, ушлепок, мне пора поссать», – на всю затихшую студию, где, между прочим, ошивался присланный журналом «Интеллектуал» въедливый, как клещ, корреспондент.
Мотылев не справлялся. Центром всей гротескной авантюры с фильмом была, конечно, Кира, только ее живая энергия сводила в целое людей и эпизоды. «Вот где ее носит?! – трагически вопрошал Мотылев в конце очередного, зря потраченного съемочного дня. – Делать ей нечего, кроме как замывать говно и выносить судна! Под нее, и только под нее дают деньги! Мать Тереза, блин! Офис разболтался, спонсоры психуют. Я ничего не понимаю, а ты?» Он испытующе, страшными глазами неудачника впивался в Ведерникова, но тот в ответ мог только пожать плечами. «Я Киру знаю полгода, чего ты хочешь от меня?» – сердито защищался он от домогательств издерганного Мотылева, но тот, катая саркастический живчик по углам бескровного рта, продолжал пялиться так, словно Ведерников скрывал от него какой-то секрет.
Тема живых мертвецов продолжилась, когда на съемки залетел для какого-то пятиминутного дела встрепанный, толсто одетый, но до мятой рубахи распахнутый Корзиныч. При виде Ведерникова, отшатнувшегося было в дверь туалета, старик резко затормозил и раскрыл рот, сказав: «А-а». «Павел Денисович!» – Ведерников предостерегающе вскинул руку, готовый к эксцессу. Корзиныч замер, издал дополнительный гортанный звук плохо пробритым горлом, слабым движением трости отослал миловидную девочку-ассистентку, прибежавшую вести его на какую-то подсъемку. Ведерникову было нестерпимо стыдно. Получалось, он обманом выманил у Корзиныча, бескорыстно радеющего о товарищах по команде, ценную вещь. Собственно говоря, именно так и было. Теперь сохранявшаяся в Ведерникове биологическая жизнь изобличала его как вора, точно самая кровь, бегущая по жилам и горячо окрасившая щеки, была ворованной, все пять литров. «Павел Денисович, вы не подумайте, – пробормотал он, готовый провалиться на месте. – Просто остались дела, никак нельзя не закончить. А потом немедленно…» «Т-ш-ш! – прошипел Корзиныч, хватая Ведерникова за локоть. – Ты, Чемпион, на весь коридор не ори».
Хромая со стуком, звяком и подскоком, он отволок Ведерникова в угол, где доживала свой век сухая пальма о трех веерах, на заскорузлой, с выпирающими корнями куриной ноге. «Плохо думаешь обо мне, Чемпион, – конспиративно хрипя, проговорил старик. – Я тебе в прошлый раз обозначил: не стану тебя толкать ни в ту, ни в другую сторону. Странно, конечно, глядеть на тебя, будто я настоящий, а ты какое-то кино. То-то не было про тебя никаких новостей, я-то считал, что тебя не нашли еще, вон, Леня Агапов три недели лежал, я уж думал зайти вроде как случайно к нему, чтобы человека хоронить, не студень червивый. Уже совсем собрался, была не была, но соседка запах унюхала. Так что ты не мучайся и не красней. Поживи с машинкой, подружи с ней, понянчи ее. Раздумаешь – просто вернешь. Я рад буду». Последнюю фразу Корзиныч произнес сдавленно, зыркнул на Ведерникова из-под напитанного кремом масляного лба и зашкандыбал по коридору, на ходу зычно выкрикивая: «Ну, где тут все? У меня на ваши дела восемнадцать минут!»
