* * *
Побывав, таким образом, ходячим покойником, Ведерников понял, что человек, которого считают мертвым, и правда уже не совсем жив. Человек проходит, по большей части не сознавая того, через некую сумеречную область, где из него высасывается достоверность. Увидав Ведерникова в коридоре, Корзиныч испытал немалый шок – не потому что старый лис вообще боится мертвецов или ему жалко пистолет. Вид Ведерникова в глазах оторопевшего Корзиныча был чудовищно неестественным. Сильнее осевшей на скелете мертвой плоти старикана напугала новая, из случайного салона, стрижка Ведерникова и недавно купленный матерью кашемировый свитер, безо всякого внимания надеваемый на несвежую рубашку. Прижизненные изменения незаконны, если человек уже покойник. А между тем негодяйчик, знать не зная ни о каком энергоемком сумраке, тоже подстригся на модный манер, заимев на макушке что-то вроде лакированного гребня, очень похожего на пластмассовый черный гребешок, каким негодяйчик поправлял это свое модельное сооружение и затем, обтерев о рукав, хозяйственно прятал в карман. Кроме того, Женечка, неизвестно для чего, приобрел смокинг и приходил хвастаться перед Лидой, вертелся, перехваченный в квадратной талии резкими складками, с каким-то мучнистым налетом на шелковых отворотах, которые Лида, шоркая щеткой, тщетно пыталась отскрести. Также он обзавелся прямоугольным пальтищем в тюремную клетку, доходившим ему до ботинок, и широкополой, очень твердой шляпой, которую насаживал на голову аккуратно, чтобы не повредить гребешок и пробор.
Ведерников, недостоверный, почти что прозрачный, уже не мог защищать свою реальность и все слабее противился мягкой агрессии фильма. Со всех сторон его окружали декорации. Размах финансирования буквально позволял менять линию горизонта. Далекая высотная башня, сплошь из стекла, формой похожая на стрекозиное крыло, то казалась нарисованной на плотной небесной синеве, а то начинала играть и как будто вертеться на ветру. Наискось через проспект свежепостроенный комплекс элитного жилья, очерком напоминающий завод, каким он мог бы быть при коммунизме, из-за своей огромности казался миниатюрным, изящной игрушкой, способной стоять на ладони. Оптимистичные декорации относились к светлому будущему, которого у реального Ведерникова не было, – зато оно было у фильмового персонажа, и персонаж намеревался им воспользоваться.
Однажды Ведерников, приятно размаянный после тренировки (неожиданный результат 6.29, личная бесконечность дрогнула и ненадолго как бы всосалась в какую-то щель, будто занавеска на сквозняке), решил пройтись до угла, где лучше ловилось такси. Вдруг он увидел себя самого – твидовое пальто с фигурным хлястиком, растрепанные белобрысые вихры, – при помощи воздетой трости выуживающего из трафика, точно рыбину из потока, желтый автомобиль с шашечками. Управляемый пассами палки, автомобиль повилял и пристал к панели. Белобрысый пассажир, по-дамски придерживая полы пальто, боком уселся на заднее сиденье, потом забрал к себе внутрь свои совершенно целые, прекрасно обутые ноги, и на секунду мелькнула между носком и отутюженной штаниной полоска блеклой кожи, покрытой светлым юношеским пухом. Внезапным резким наплывом Ведерников вспомнил, что у него правая нога в тот день, когда ее отрезали, была поцарапана, ссадина, подсохшая и залитая йодом, напоминала осенний лист с жилками. Тем временем Сережа Никонов, не увидав Ведерникова и не вцепившись в него со своей работой над ролью, благополучно отбыл – и теперь уже Ведерников сделался двойником, недостоверным и сомнительным, так что свободные таксомоторы один за другим проносились мимо, не обращая ни малейшего внимания на беспомощную, как у белья на веревке, жестикуляцию призрака.
Теперь на Ведерникова то и дело накатывала истома: искушение сдаться, отдаться стихии фильма, раствориться в добре. Здесь, в огромном съемочном павильоне, с людьми происходило только хорошее. Убедительным примером был Сережа Никонов: неожиданно балеруну досталась небольшая, но шумная премия для молодых театральных талантов, которую ему вручил лично легендарный актер Мареничев, восковой, пламенеющий метельными сединами старик, назвавший балеруна «восходящей надеждой и, так сказать, молодой звездой кинематографа». Получив лошадиную дозу одобрения, изголодавшийся Сережа Никонов чуть не впал от переизбытка в наркотическую кому, несколько дней пролежал у себя ничком на диване, улыбаясь, щекой на полой подвижной пружине – как вдруг ему поступило предложение как бы из самого рая. Роль в рейтинговом сериале, распланированном на много сезонов, обещала стать надежным заработком и буквально второй жизнью Сережи Никонова – тем более что играть предстояло такого же, как и сам он, уязвимого недотрогу, профессионального карманника, который вместе с кошельками подхватывает от грубых людей их инфекционные болезни и опасные секреты, для сюжетного удобства записанные на хранимых в глубине бумажников истрепанных листочках. Теперь балеруну было не совсем до инвалида, сыграть которого предстояло уже на полях куда важнейших съемок и репетиций. Балерун преобразился, ожил, впервые в жизни обзавелся замашками, то есть стал требовать в студии от Мотылева не кофе, а зеленого чаю, и научился небрежным движением плеч сбрасывать пальто на руки подразумеваемым поклонникам – правда, по большей части дорогая и нежная вещь ложилась кучей на полу.
Опять-таки тонкий отрок с волнистыми прозрачными ушами, изображавший Женечку в детстве, в собственной жизни проявлявший, при полной безграмотности на русском письме, чудовищные способности к иностранным языкам, выиграл небольшой грант на летнее обучение в Швейцарии. Эти малые деньги не позволяли его родителям – двум милейшим неудачникам, державшим малое издательство и не так давно прогоревшим – сопроводить ребенка и проследить за ним в новой и чуждой среде. Тогда настоящий негодяйчик, питавший к своему щупленькому дублеру род тактильной, ласкающей хрящики нежности, торжественно вручил попятившейся паре солидный конверт, раскрыв который, папа вундеркинда, низенький мужчина в седине, похожей на плесень, и в плохо пахнувшем свитере, прилюдно, под аплодисменты, грохнулся в обморок.
Все было благостно, все было умилительно и красиво в матовом пространстве фильма. Здесь человек, по глупости и по неведению законов добра решившийся на убийство, не был уязвимым и меченым, а просто был немного сумасшедшим, мечтателем на собственный, безвредный, в сущности, манер. Да и не надо было никого убивать – во всяком случае, не сегодня, не в такую славную, теплую погоду, с разноцветной дрожью талой воды и первыми одуванчиками на припеках, похожими на крепко пришитые желтые пуговицы.
И не завтра. И, скорее всего, не послезавтра.
* * *
Обозленная Лида продолжала являться каждое утро. Производимая ею уборка делалась все более мокрой и шумной: казалось, будто квартиру качает штормом, и мебель, скрежеща, влачится под уклон, с грохотом сбивается в кучу у стены, чтобы через минуту, сцепившись в бурелом, поплыть в другую сторону. Эта уборка, высыхая, оставляла по себе серые грубые разводы, как если бы Лида размазывала всюду свою густую, едкую досаду; с плохо протертых зеркал не сходили радужные синяки. Иногда Ведерников отыскивал, по слабому трупному запаху, забытые Лидой на шкафах, под батареями полусгнившие тряпки.
Теперь Ведерников с Лидой даже не заговаривал. Избавиться от нее было бы большим облегчением – но, имея в виду все более туманное убийство, столько раз отложенное, что уже казалось где-то когда-то выполненным, Ведерников полагал, что дело само по себе разрешится тюрьмой. Лиду между тем сжигала глухая ярость. «Кушать подано, ты, урод! – орала она нетрезвым басом из кухни. – Ковыляй сюда, я тебе по десять раз греть не нанималась!» На самом деле Ведерников съедал теперь так мало противной Лидиной стряпни, что в тарелке, бухнутой перед ним прямо на липкое пятно от Лидиного утреннего чая, действительно теплилось много раз подогретое кушанье, вялое и сладковатое от пропитавшего еду приторного масла. Ведерников подозревал, что скоро Лида будет ставить ему миску, как собаке, на пол.
