«Договор? Не смеши», – в голосе матери моментально прорезалось раздражение. Она поднялась с резко отъехавшего, пророкотавшего колесами кресла и принялась заталкивать скользкий айпад в настежь разинутую сумку. «С договором твоим все решит юрист, – продолжила она, запихивая девайс углом, заламывая сумке лаковый бок. – Но дело ведь не в договоре, верно? Дело в одной медийной особе, которая так на тебя воздействует. Ты даже не представляешь, как она мне не нравится. Нет, я понимаю, у тебя своя жизнь, ты ее никому не должен, в том числе и мне. Прошу об одном: не обманывай себя. Тебе госпожа Осокина видится полномочным представителем всего хорошего, что есть на свете. Но полномочия ее – липа. Делать добро трудно, это задача тонкая, для людей взрослых, нахлебавшихся жизни до ноздрей. А госпожа Осокина, поверь, никогда не повзрослеет. И еще втянет тебя в такие ситуации с последствиями, что даже я не помогу».
Ведерников молчал, до корней волос залитый горячей краской. Он точно знал, что злополучный нерастраченный «макаров», запеленутый в старую футболку, засунут, на манер протеза, в летнюю светлую туфлю, растресканную в виде яичной скорлупы, скорлупа покоится в разбитой обувной коробке с уткой на крышке, коробка задвинута в самые глубины шкафа. Теперь же ему казалось, будто пистолет, поблескивая рыльцем, валяется где-то на самом виду. «В общем, я тебя не хочу торопить, – примирительно сказала мать. – Но решать все-таки придется скоро, и я тебя здесь надолго не оставлю. Признаю, что была не лучшей матерью на свете. В последнее время мне от этого больно. Я, наверное, не умею… Не буду оправдываться тем, что растила тебя одна, что надо было зарабатывать на жизнь. Можно было и не так активно гнаться за деньгой. Просто было одно обстоятельство…» – тут мать странно оскалилась, стукнув о столешницу тяжелыми кольцами. «Какое обстоятельство?» – испуганно спросил Ведерников, принимая толстый кусок шоколадной вафли, видневшийся из-за лунного от пыли монитора, за пистолетную рукоять.
Мать помолчала, отрешенно улыбаясь бледному окну, от которого шел, будоража бумаги, плотный и холодный ток воздуха. «Я, наверное, еще не готова, – сказала она, зябко потирая ссутуленные плечи. – Вот когда у нас все устроится, мы с тобой сядем в шезлонги на нашей новой веранде, возьмем запотевшие бутылочки с чем-нибудь вкусным, поставим себе закуски, они там называются тапас, и тогда я тебе расскажу много всего. Знаешь, просто удивительно, – она окинула Ведерникова странно ищущим взглядом, глаза ее на солнце были совсем прозрачные, будто отлитые из желтоватого стекла. – В тебе нет ни единой моей черточки, ни признака, ничего. Точно знаю, что я тебя рожала, а то усомнилась бы в родстве».
«Нет, погоди, – Ведерников в растерянности провел сухой ладонью по лицу. – Мы с тобой оба худые, оба блондинистые. Мы довольно-таки похожи!» «Ах ты глупый! – мать неожиданно села рядом с Ведерниковым, не смущаясь серыми, как на арестантской койке, простынями. – Ты действительно не заметил? Я не блондинка, я крашусь. Крашусь в твой цвет. Между прочим, оттенок бывает не так-то просто подобрать, особенно когда мой салон меняет линейку продуктов. И ты не представляешь, на каких я сижу диетах. В молодости я была довольно плотная шатенка. Ты меня такую, конечно, совсем не помнишь». С этими словами мать, вздохнув, запустила острые пальцы в стриженую щетку на затылке Ведерникова, и от упругого перебора волосков сделалось щекотно за ушами, в глазах. «Значит, тебе просто мешало отсутствие между нами сходства, – сдавленно проговорил Ведерников, стараясь не шевелиться. – Ты ни в чем не виновата. Тебе было очень трудно». «Спасибо, мой дорогой, – медленно проговорила мать. – Зато я уже тридцать с лишним лет под тебя мимикрирую. Иногда мне от этого становится немного легче».
Снова возникло ощущение птицы, щекотно царапучей, совершенно невесомой. Казалось, то было касание в чистом виде: ни руки, витавшей над склоненной головой Ведерникова, ни женщины, сидевшей рядом, натянув тесный подол полосатого платья на перламутровые узкие колени, словно не существовало во плоти. «Так получилось, я выхожу на раннюю пенсию, – между тем продолжала мать, как бы подернутая влажной пеленой нереальности. – Вернуть прошлое нельзя, но можно все-таки что-то исправить. Я, знаешь, хочу, как старосветская родительница, устроить твою судьбу, хорошо тебя женить». «Да кто же за меня пойдет», – сквозь зубы проговорил Ведерников, начиная дрожать. «Не поверишь, в Европе много хороших девочек-идеалисток, почти советских отличниц. Они, конечно, глупенькие, и глупость их примерно того же рода, что у госпожи Осокиной. Только у них нет вот этого заскока, дешевого личного мессианства, заигрывания с фатумом. Просто человеческая честность и готовность поступать правильно. Вот увидишь, приглянется тебе симпатичная волонтерка, и еще будут у вас дети, путешествия, все, что полагается». «Не представляю тебя без дела, без бизнеса», – буркнул Ведерников, чтобы как-то увести разговор в безопасную сторону.
Мать вздохнула, убрала руку, медленно втянулась в себя, втянула по одному пальцы с перстнями и без, точно считала некие предметы до полного сжатия глянцевых костлявых кулаков. «Может, мне так будет лучше, – сказала она, резко вставая на ноги, отчего мерзостная постель извергла на пол еще одну горбатую книгу и заплясавшую с припадочным дребезжанием чайную ложку. – Я устала, вымотана до предела. У меня нервы как порох. Я боюсь своих телефонов. Когда один из них звонит, я вздрагиваю и обливаюсь ужасом. Умом понимаю, что более или менее держу дела под контролем. Но есть что-то иррациональное в обстоятельствах неодолимой силы, что нас всех обступают, с каждым днем все плотней. Не могу избавиться от чувства, что мне вот-вот сообщат по телефону известие, которое перечеркнет всю мою жизнь. Мне стали неприятны люди, все люди. Я прячусь даже от тех, кто мне самой до зарезу нужен. Я откладываю решение вопросов. Какая-нибудь ерунда, дел на десять минут, разрастается как опухоль на моей жизни. В таком состоянии вести бизнес просто опасно. Надо пожить спокойно, с пассивной рентой. И подальше отсюда. Я устала играть с наперсточниками. Но до сих пор, по крайней мере, был шанс угадать, под каким стаканом шарик. Скоро шарика не станет вообще».
Говоря так, мать обращалась словно не к Ведерникову, присутствовавшему в виде тени или согбенной статуи, но к стенке в сентиментальный обойный цветочек – или к тому, что мерещилось ей за стенкой. Глаза ее оставались сухи и тусклы. Порывшись в перекошенной сумке, она достала заклеенный, немного надорванный с краю белый конверт, отличавшийся от обычных ее конвертов изрядной пухлостью и отсутствием логотипа фирмы. «Мы с Романом Петровичем завтра улетаем, – сообщила она, изобразив бодрую улыбку. – Пробудем в Испании все майские, может, еще задержимся. Надо проследить за доставкой мебели, заключить всякие мелкие договоры на обслуживание. Здесь деньги, рубли и евро, и еще, обрати внимание, банковская карта. Я смогу, если что, пополнять счет дистанционно. Пока продолжаю платить этой твоей бывшей. Но ты все-таки подумай. Как-то мне за тебя неспокойно. Она совсем озверела. Между прочим, почти любая женщина может посадить почти любого мужчину за попытку изнасилования. Если что – сразу покидай территорию, бери номер в отеле и жди меня. Пообещай. Обещаешь?»
«Конечно, мама», – проговорил Ведерников словно на каком-то иностранном языке, который он только начал изучать. Он никогда не позволял себе ее жалеть. Она никогда не позволила себе по отношению к нему ни шелковинки нежности, ни слова материнского упрека. Кто сказал, что нельзя начать с самого начала? И так же точно, как после посещения Корзиныча в его загородных катакомбах, Ведерникову вдруг увиделась другая возможная жизнь, восхитительно добрая и неправдоподобно обыкновенная. Но на пути к этому нежному сиянию громоздился истукан, которого Ведерников сам создал. Живая, с обменом веществ, каменюка, которую не брали пока что ни большие деньги, ни пуля из патрона, застрявшего насмерть в расточенном стволе.
