– А где «жареный петух»? С ним я тоже хочу поздороваться.
– Боря! Мне не до смеха! Тебе сейчас тоже будет невесело.
Ольшевский рассказывал, Нахимсон, слушая его, только удрученно качал головой и временами, в особо впечатляющих местах, всплескивал руками. Когда Андрей Владимирович закончил, Борис Моисеевич вздохнул:
– Нужно не иметь ничего святого за душой, чтобы так поступить с собственной женой и детьми. Что ты собираешься делать?
– Так, наметил для себя провести несколько мероприятий. Что говорит Волынский?
– Что в этот раз, кажется, обойдется, но впредь попросил быть поаккуратнее. Кстати, звонил Любимов. Он просил меня поговорить с тобой и убедить не выпендриваться. Гуров – это очень серьезно.
– Мне он тоже прочитал лекцию на тему, что такое Гуров. И ты знаешь, меня это не впечатлило.
Именно в этот момент и зазвонил сотовый Ольшевского. Он выслушал то, что ему сказал Гуров, и, отключив телефон, молча, уставился в окно.
– Андрюша! Ты услышал так много хорошего, что от счастья потерял дар речи? Скажи мне, я тоже хочу порадоваться.
– Это был Гуров. Он требует, чтобы я отдал ему бумаги Садовникова и велел Марии с девочками завтра вернуться в Москву.
– Это не проблема. Раз им, как оказалось, ничего не угрожает, пусть приезжают. А бумаги ты уже прочитал, так и отдай! Не обостряй отношений с Гуровым! Он все-таки власть.
– Бумаги и все остальное я отдам, но не потому, что испугался Гурова, а потому, что они мне больше не нужны. Я теперь и сам, если понадобится, смогу вычислить тех, кто прессовал Болотина.
– Андрюша! – всплеснул руками Нахимсон. – Это теперь уже несущественно. Лучше бы ты нашел того, кто в него стрелял и убил ни в чем не повинных людей.
– А его я уже нашел, пока Гуров гонялся за собственным хвостом, – усмехнулся Ольшевский. – Думаю, и менты его скоро найдут. По запаху.
– Ой! – скривился Нахимсон. – Давай без этих подробностей. Так что мы будем делать?
Ольшевский сел напротив него и взял его руки в свои, что бывало нечасто.
– Боря! Ты подобрал меня молодого, зеленого и самонадеянного до дури и многие годы был мне как родной отец. Учил меня, воспитывал. Я это всегда ценил, ценю и буду ценить до конца моих дней. О том, как я тебе благодарен, говорить не буду – ты это и так знаешь, потому что я доказывал тебе это всю жизнь. Ты уже немолод, да и я не мальчик. Пришла пора свернуть наши дела в России. Ты обеспечил даже своих правнуков и сам с тетей Софой бедствовать не будешь. Мне тоже грех жаловаться, на три жизни хватит. Ну, заработаю я еще несколько сотен миллионов не рублей, и что? Нет, Боря! Я понял, что в жизни есть вещи намного дороже денег, и они сейчас для меня важнее всего. Так что пора прекращать зарабатывать и начинать просто жить. Мне осталось доделать некоторые дела здесь, а потом я уеду – дом в Канаде давно меня ждет, а тебя ждут в Израиле.
– Значит, ты наконец повзрослел, и мне больше не нужно за тебя беспокоиться, – дрогнувшим голосом произнес старик.
– Уезжай прямо сегодня. Я знаю, что квартира эта давно продана, и вы просто снимали ее у новых хозяев, да и чемоданчик твой сложен, поэтому тебя здесь ничего не держит.
– Босяк! Кого ты хочешь обмануть? Скажи мне, что ты затеял?
– Боря! Уходить нужно красиво, чтобы оставить о себе долгую память. Не скажу, что это будет совсем безопасно, но мне удавались предприятия и посложнее. Ну, давай прощаться! Где найти друг друга, мы знаем, так что не потеряемся. Счастливого пути, и передавай привет всем своим!
Обняв на прощание Нахимсона, Ольшевский ушел, а Борис Моисеевич сел на стул, осмотрелся вокруг печальным взглядом и спросил сам себя:
– И что я буду делать в том Израиле?
Вздохнув, он поднялся, проверил, все ли выключено, сходил за старым, облезлым чемоданчиком на колесиках, оделся, вышел, запер дверь, оставил ключи соседям и вошел в лифт…
Через некоторое время он уже сидел в самолетном кресле и с грустью смотрел в иллюминатор – он покидал Россию навсегда. Потом подумал о том, что отныне сможет посвящать все свободное время своим четырем внукам, и ему стало легче.
Орлов и Крячко за день несколько раз отбили атаки своих жен, жаждавших выяснить отношения, а потом, посовещавшись, решили, что нечего им объедать молодую семью, даже если она не бедствует, поэтому требуется внести посильную лепту в семейный бюджет в виде хотя бы продуктов. Стас заехал на Центральный рынок, купил фруктов и хороший кусок отличной свинины, так что к Савельевым они приехали не просто так, а с гостинцами. В связи с тем что ужин уже ожидал их, мясо было решено отложить на следующий день, и Стас грозился пожарить такие отбивные, каких еще никто из них не ел, – намек на то, что выгонять гостей еще рано. По уже устоявшейся традиции за кофе они стали обмениваться новостями.
– Давайте ради разнообразия я начну, – предложил Степан. – Первое. В квартире Строевой мы нашли ее сотовый и загранпаспорт, российского нет. Второе. Вот это список женщин с двумя детьми, которые покинули Москву или Россию, начиная с вечера понедельника и до двенадцати часов дня вторника. Позднее смотреть бессмысленно, потому что Болотина не стала бы ничего говорить, если бы не была уверена, что ее дочери в безопасности.
Сидевший к нему ближе Крячко взял листок, пробежал его глазами и воскликнул:
– Нахимсон! У бухгалтера из ЧОПа такая же фамилия. Тут сказано, что, судя по возрасту, его жена с двумя внуками вылетела в Израиль в ночь с понедельника на вторник. А проверю-ка я завтра, что это за Нахимсоны такие.
– А еще нужно завтра понаблюдать за аэропортами, куда из Израиля самолеты прилетают, и, если Строева вылетела по документам мадам Нахимсон, встретить ее с «почетным караулом», – сказал Гуров. – Я сегодня предупредил Ольшевского, что, если завтра она с девочками не будет в Москве, он реально сядет по 126-й. А еще велел ему вернуть все документы, что он забрал у Садовникова, причем и из дома, и из офиса.
– Думаешь, на него подействует твоя угроза? – с сомнением спросил Орлов.
– Посмотрим. Ждать недолго осталось. Если мне до ночи позвонят и скажут, что для меня коробку у дежурного оставили, значит, подействовала.
– Теперь мой черед, – сказал Савельев. – По актерским агентствам. Такой типаж, как у Алексея Юрьевича, искал некий мачо, похожий на молодого Марчелло Мастроянни. Приезжал на такси, потому что якобы приезжий. Отмазка такая: он из богатой семьи, решил жениться по любви на Золушке, а у той папаша еще во времена ее раннего детства свинтил с концами. А тут свадьба, если отца невесты не будет, его родители не поймут и с довольствия снимут, и так бухтят, что он черт-те на ком женится. У себя в городе он искать лжепапашу побоялся – вдруг того кто-то из гостей опознает? Вот и приехал в Москву, чтобы нанять подходящего актера.
– Словесный портрет мачо есть?
– Зачем портрет? – удивился Степан. – В одном агентстве его девица сфоткала – уж очень он ей понравился. – И он выложил на стол фотографию действительно красивого молодого мужчины. – Она пыталась с ним селфи сделать, а он вежливо, но твердо отказался – не артист я, мол. Тогда она его исподтишка сфотографировала. Я компьютерщиков озадачил, они уже ищут, потому что сейчас почти все живут напоказ, все, до последнего чиха, в Интернет выкладывают. А теперь о неприятном. Тома Шах-и-Мат встала в позу скорпиона и от деятельного сотрудничества отказалась. Пришлось делать ход Конем, но все, что нужно, я выяснил. Итак, к тому метрдотелю, которого звали Семен Борисович Макаров, пришли от имени его бывшего куратора, потому как тот пребывал в отставке, Валентина Ивановича Плотникова, который три месяца назад помер. Макарову, хоть Конь и сказал, что его помяли только для проформы, пришлось обращаться в больницу, куда он был госпитализирован и где его ночью задушили подушкой. Людей к нему домой и на работу я отправил – вдруг видели, как к нему кто-то приходил. Однако! На Плотникова мы собрали все, что возможно: одноклассники, однокашники, коллеги – ну, с ними было проще всего, соседи по дому и даче, каковая наличествует. Но это такая прорва народу, что нам нужно от чего-то оттолкнуться, потому что если проверять всех поголовно, то к следующему Новому году, глядишь, и управимся, но не раньше. Лев Иванович, дайте нам отправную точку.
