Вторая трансформация, которую можно увидеть в развитии культурной политики в послевоенный период, – переход от господства государственного сектора к господству частного сектора. Хотя государство сохранило способность направлять и контролировать культурные изменения посредством культурной политики, его власть по отношению к ним неумолимо ослабевала в течение этого времени из-за сокращения государственных бюджетов, ухода государства от вмешательства в ряде областей и возросшего признания со стороны мира корпораций коммерческих возможностей культурного сектора. В результате характер культурных изменений и направление роста в искусстве, например, сейчас определяются в меньшей степени целевым вмешательством государственного сектора, чем давлением коммерческого спонсорства и частного меценатства. Эти тенденции отражают общее движение в сторону дерегулирования, приватизации, разгосударствления и рыночной либерализации, произошедших в 1980-е и 1990-е годы в либеральных демократических странах, в особенности в ходе трансформации экономики Центральной и Восточной Европы. Культурный сектор был затронут этими процессами несколькими способами. Уменьшение государственных бюджетов, в особенности в бывших коммунистических странах, привело к поискам новых источников финансирования для культуры. Например, Великобритания стала первопроходцем в использовании для таких целей дохода от азартных игр через создание национальных лотерей, которые собирали бы средства для культурных и прочих проектов
[198]. Кроме того, велись поиски новых форм корпоративной организации культурных институтов, чтобы вывести их из тотальной государственной собственности и контроля. Например, в Нидерландах национальные музеи и галереи были реорганизованы в независимые бизнес-единицы. Тем самым государство сохранило собственность на здания и коллекции и продолжает предоставлять финансовую помощь на согласованных условиях, но управление институтами становится более гибким, динамичным и предприимчивым в том, что касается функционирования культурных учреждений и предоставления услуг публике
[199]. В этом контексте культурная политика переходит на более открытое и гибкое осуществление государством своих обязательств по финансированию и регулированию, при этом четко сохраняя его фундаментальную роль в защите общественного интереса в культурной сфере
[200].
Третий сдвиг, затронувший формирование культурной политики в конце XX в., был связан с неумолимым развитием глобализации мировой экономики. Мы более подробно рассматриваем эти вопросы в гл. IX, для целей данной главы достаточно отметить, что возросшая мобильность капитала, коммуникационная революция и растущая взаимозависимость национальных экономик в рамках глобальной рыночной структуры имели глубокие культурные последствия. Некоторые считают, что эти силы оказали гомогенизирующее влияние на культуру по всему миру, разрушив культурное многообразие из-за проникновения международно признанных символов стандартизированной коммерческой культуры, повсеместно ассоциирующихся с такими брендами, как Coca-Cola, McDonald’s, джинсы Levi’s и т. д. Однако есть также свидетельства того, что сообщества оказывают сопротивление подчинению национального или местного образа культурного выражения обезличенным глобальным императивам. Действительно, можно возразить, что большая экономическая интеграция часто ассоциируется с большей, а не с меньшей культурной дифференциацией. Например, в Европе, где страны все больше сближаются друг с другом в экономическом отношении и в рамках Европейского союза, символы национальной культурной идентичности, как представляется, получают все более отчетливое выражение. Это верно даже в отношении языка, несмотря на растущее распространение английского как средства коммерческой коммуникации
[201].
Каков бы ни был вердикт в отношении влияния на культуру региональной и глобальной интеграции, сами задействованные процессы оказывают существенное воздействие на ландшафт, в котором действует культурная политика. Некоторые авторы, в частности Нестор Гарсиа Канклини, даже берутся утверждать, что культурная политика больше не может рассматриваться как национальная прерогатива национальных правительств. Так, Канклини рассматривает преобладание глобальных индустрий массовых коммуникаций в сравнении с традиционными местными формами производства и распространения культуры как свидетельство ослабления способности государства проводить национальную культурную политику
[202]. Другие считают, что национальное государство полностью исчезает по мере того, как правительства теряют способность влиять на экономическую деятельность. Подобная радикальная позиция кажется необоснованной, особенно с учетом постепенно развивающихся перспектив многосторонних соглашений по проблемам национального суверенитета. Но факт остается фактом: глобальные рынки, а особенно новые информационные и коммуникационные технологии, оказывают все большее влияние на характер и масштабы культурной политики в современном мире
[203].
В политическом отношении все три сдвига, взятые вместе, свидетельствуют о реорганизации полномочий и обязательств в процессе формирования и осуществления культурной политики на региональном и национальном уровне. Верно, что государство по-прежнему остается наиболее эффективным средством для осуществления коллективной воли в современной смешанной экономике благодаря своей принудительной власти над налогообложением и регулированием социальной и экономической жизни. Но весь развитый мир не испытывает особого энтузиазма по поводу возвращения к государству как к монолитному центру притяжения, как это было в бывших коммунистических странах Центральной и Восточной Европы, и нельзя игнорировать значение частной рыночной деятельности как концентрации экономической власти по всему миру. Просвещенная культурная политика в нынешнее время, таким образом, скорее всего будет стремиться к созданию коалиции для достижения культурных целей общества, партнерства, в котором государственные и негосударственные организации и корпоративный сектор будут иметь стимул действовать вместе, а не независимо друг от друга. В таком политическом сценарии суверенные правительства, по-видимому, будут играть ведущую роль в защите и поддержке коллективных интересов не через утверждение элитистских или тенденциозных ценностей, а через признание фундаментального значения представлений о культуре в обществе. Таким образом может возникнуть по-настоящему демократическая культурная политика, создающая контекст, в котором частный сектор будет участвовать конструктивно, не подрывая общественных интересов, и стремящаяся руководить процессами культурных измерений в обществе, а не направлять их.
