Также ясно, что люди больше способны и готовы отклоняться от проложенных путей, приходя порой к инновациям, когда могут свободно уйти из дома, покинуть свой регион или даже страну, чтобы набраться знаний о новых и старых продуктах, а также о новых образах жизни. Как сказал бы Вебер, люди не могут понять структуру и функционирование экономики или даже ее небольшой отрасли — экономики или индустрии, в которых в будущем произойдут инновации, если у них нет значительного опыта работы в них, то есть они не могут разобраться в них издалека. Чтобы инновации состоялись, у потребителей и предприятий, принимающих решения в качестве потенциальных конечных потребителей, должно быть полное право принять новый продукт, оценить, соответствует ли он в полной мере наличной потребности, и узнать, как им пользоваться.
Из утверждения, что свободы являются благотворными, особенно для креативности и достижения инноваций, не следует, что они благотворны всегда и везде, поскольку такой тезис был бы преувеличением, характерным для Айн Рэнд, теоретика либертарианства. Не все свободы хороши для динамизма. Нормативные предписания, ограничивающие свободу некоторых производителей, часто позволяют потребителю рисковать и покупать новые товары, не страшась удара электрическим током, отравления или чего-то еще в этом роде. Закон о банкротстве, мешающий кредиторам захватывать причитающееся им имущество, позволяет предпринимателю рисковать и заниматься разработкой инновационного продукта, не боясь того, что он потеряет вообще все (хотя порой такие законы ограничивают кредитование). С другой стороны, некоторые нормы сдерживают инновации, а не способствуют им. (Хотя либертарианцы всегда утверждают, что практически все нормы дурны, сторонники государства указывают на то, что вряд ли существует такой инновационный продукт, который не должен был бы проходить сертификацию, прежде чем попасть на рынок, иначе он может причинить вред первым пользователям, решившим его попробовать.) По мере развития современных экономик путаница норм местного, регионального и государственного уровня привела к созданию барьеров для новых продуктов и производственных баз, тем самым, вероятно, принеся больше вреда, чем пользы. В США строительство аэропортов натолкнулось на стену не потому, что путешественники предпочитают пробки и простои дополнительному налогу на их авиабилеты, который, вероятно, был бы введен, а потому что повсюду местные сообщества твердили одно и то же: «только не на моем заднем дворе». Соответственно, вместо того, чтобы запрещать некоторые проекты, стоило бы потребовать от строителя такой компенсации району, которая позволила бы заручиться его одобрением. Но это также могло бы оказать сдерживающее влияние на многие инновационные проекты.
Есть все основания полагать, что две другие свободы — законное право накапливать доход, полученный благодаря новому успешному проекту, такому как шлягер или удачное кино, и законное право инвестировать этот доход в частную собственность, главным образом капитал, сыграли свою историческую роль в запуске динамизма. (Пока мы можем обойти вопрос о том, сколько именно богатства необходимо — то есть достаточно ли для высокого динамизма предоставить широкие права на владение личной собственностью, такой как одежда и другие товары длительного пользования, например машина, лодка, квартира в городе или дом в сельской местности.) Здесь мы выходим далеко за пределы тезиса, согласно которому законное право получать деньги в обмен на товары или услуги является первым шагом к тому, чтобы сделать инновации выгодными для многих участников экономики. Нам необходимо выяснить, действительно ли свобода владения имуществом в виде фирм (находящихся в единоличной собственности или партнерской), а также свобода владения компаниями через акции — как частными компаниями, так и публичными — имела и по-прежнему имеет большое значение. Предположение, что такая свобода, в целом, способствует инновациям и что, судя по всему, важна именно определенная форма собственности на компании, на данном этапе нашего рассуждения уже не может особенно удивить. Если мы хотим, чтобы на низовом уровне появлялись творческие идеи, а частные предприниматели и финансисты оценивали, какие из этих идей заслуживают риска, мы вряд ли захотим ограничить круг изобретателей, финансистов и экономистов теми, кто занимается своим делом лишь за обычную стипендию, выплачиваемую государством всем подряд, или просто за возможность зарабатывать обычное годовое жалование, получаемое рабочими при полном отсутствии риска или с незначительным риском. При таких условиях в стране не появилось бы подходящего класса инноваторов, ведь у них не было бы достаточных стимулов, чтобы принимать решения из расчета на прибыль, а не ради забавы или славы. И, видимо, нет никакого очевидного способа платить автору идеи, разработчику и финансисту, иначе как по договоренности, в соответствии с которой каждый из этих ключевых участников получает свою долю. То есть должен быть социальный механизм, который вознаграждает тех, кто проводит инновационную работу, по плодам их идей, интуиций и суждений, то есть по достигнутой инновации, а не по затраченному времени. (Социалистический аргумент, согласно которому общество только выиграет, возложив ответственность за большую или значительную часть инвестиций в капитал — включая экономические знания — на государство, мы отложим до следующей главы.)
Если мы признаем важность этих экономических свобод для инноваций, означает ли это, что мы поддерживаем ту версию истории о рождении экономического динамизма в XIX веке, в которой главное место отведено свободе? Конечно, в доисторические времена, когда семьи жили малыми группами, большинство семейных решений, которые ныне принимаются совершенно свободно, должны были получать одобрение группы. Повседневная зависимость не допускала сколько-нибудь существенной инициативы со стороны индивида. Проблема истории, в которой постепенный расцвет инноваций обосновывается свободой, заключается в том, что большинство этих действительно важных свобод возникли в Британии и в других странах вовсе не накануне периода созревания современной экономики, который можно привязать к 1815 году. На самом деле, согласно историческим документам, права собственности появились еще за 3,000 лет до взрыва инноваций. В древнем Вавилоне в своде законов Хаммурапи, созданном примерно в 1760 году до н. э., был представлен корпус законов, которыми утверждалось индивидуальное право на собственность, а собственники защищались от кражи, мошенничества и нарушения контрактов. Примерно тогда же было основано и иудейское право, ставшее основой для общего права и включавшее права собственности. В Древнем Риме гражданское право было кодифицировано и стало доступным для граждан, чьи права собственности определялись и защищались от конфискации, инициируемой правительством. Право также поддерживало контрактные соглашения, определяло частные корпорации и их право приобретать собственность. Эти принципы применялись на всей территории огромной Римской империи.
Эти древние свободы частной собственности, хотя и дошли до XIX века, в Средние века на какое-то время отступили:
когда Римская империя распалась и рухнула, в основном из-за коррупции высших эшелонов власти, ослабление римского могущества привело и к ослаблению римского права <…> Коммерческие сделки на большие расстояния стали более рискованными, а потому структуры трансакций стали более локализованными и компактными <…> Частная собственность уступила место коллективной. Земля и другие ресурсы гораздо чаще, чем раньше, становились собственностью местных аббатств, феодальных деревень и [управляемых семьями] крестьянских хозяйств <…> [которые] стремились к самодостаточности и в немалой степени добивались ее. Взаимные обязательства и коллективный контроль над ресурсами заменили собой частную собственность <…> Церковь и феодальные институты управлялись как кооперативы <…> а крестьянское хозяйство — семьей
[71].
