— В кукольный театр попадем не раньше октября, — предупредила Маша. — Театр летом на гастролях.
Матушку Валентину застали у плиты. Она тоже Маше обрадовалась. Они хорошо друг друга понимали при всем несходстве. Маша уважала Валю за домовитость, а Валентина, будучи старше на три года, ее опекала, правда, старалась делать это незаметно, знала, что Маше не понравится. На вопрос о Якубе Валя ответила, что он утром выпил кофе и ушел — почти сразу за Алешей, еще до восьми. Сказал, что поедет смотреть Окопное кладбище, одно из старейших в городе. Отсутствие Якуба Машу огорчило. Она рассчитывала его застать, из-за него, собственно, приехала.
Сели завтракать. Маше нравилась атмосфера в этом доме — дружная семья, где все друг друга любят. Хотела бы она, чтобы и у нее так было. Ладно, у плиты тоже можно иногда повозиться.
Говорили, конечно, и о Якубе. С ним у Алешиного семейства сложились вполне дружеские отношения. После завтрака Маша предложила Алеше прогуляться к реке — хотела подробнее расспросить о загадочном родственнике.
— По лугу вашему соскучилась! — сказала она.
Эта окраинная улица с древней историей менялась уже на Машиных глазах. Она бывала здесь в детстве, Алешина семья всегда здесь жила, и они с мамой и бабушкой ходили сюда в гости. Когда-то здесь, вокруг Свирской церкви, стояли только одноэтажные деревянные домики с низкими, буйно цветущими палисадниками. Постепенно улица застраивалась домами побольше, двух— и даже трехэтажными коттеджами. Заборы вокруг них строили высокие, за такими палисадников не видно. Но и старые небольшие домики еще оставались.
Маша с Алешей шли по земляной утрамбованной дорожке между домами к лугу. Этот проулочек был застроен еще маленькими, прежних времен, домиками. По бокам росла кудрявая травка. За низкими заборчиками палисадников цвели гвоздики, начинали расцветать георгины. Воздух здесь был не такой, как в центре. Пахло травами, свежестью, близким Днепром. Встречные здоровались с отцом Алексеем, кланялись: «Здравствуйте, батюшка!»
— Понимаешь, Маша, — говорил Алеша, — Якуб — человек закрытый. Он доброжелательный, приветливый, но всего о себе не скажет. У него сейчас не очень хорошо на душе, вот это я вижу. Он к нам не просто так приехал, а за помощью.
— Но если мы ему нужны, — заволновалась Маша, — почему он так отстраняется от нас? Приехал в город, а не интересно ему ничего, только склеп какой-то ищет. Ему не мы, ему склеп нужен! Мы и не слышали о склепе, может, и не было его никогда, а он ищет, так ему эти древние Кущинские нужны почему-то. А на прадедушкину могилу, тоже Кущинский ведь, ехать отказался.
— Не знаю. Не понимаю этого тоже, — признался Алеша. — Но у него большая тяжесть на душе. Его надо поддержать, а там видно будет.
Адам Заславский вступил в Войско Польское в 1807 году — совсем молодым, в двадцать лет. Однако шаг этот был вполне осознанным. Раздел Речи Посполитой он пережил ребенком, сам не помнил почти ничего, но в семье-то помнили. С несчастного 1794-го, когда Суворов взял Варшаву, и до знаменательного Рождества 1807-го надежда на воскресение былой польской мощи не умирала. Однако только теперь, когда в город, сокрушив Пруссию, вошел Наполеон, она обрела вполне реальную основу. Хитроумный Буонапарте хорошо играл на этой чувствительной для поляков струне. Его игре верили.
Семья Заславских считалась аристократической, хотя ни большого богатства, ни славы к этому времени уже не было. После раздела страны Заславские остались в Варшаве. Раздел и жизнь под протекторатом Пруссии переживали тяжело, винили больше всех Россию. В этом убеждении Адам и вырос.
Когда было образовано Великое герцогство Варшавское и встала на постой многонациональная Великая армия, поляков окрылила мечта о Польше от моря до моря, от Балтийского до Черного. Поэтому они так охотно записывались в созданную Наполеоном Польскую армию. Молодой Адам Заславский был принят в 1-й Шевалежерный (уланский) польский полк. Уже через год, в 1808-м, он участвовал в Испанской кампании, потом дрался в Дрездене.
К началу похода на Россию у Заславского был значительный военный опыт. Видел он и русские полки во время первых боев в Испании. Калмыки, башкиры, крымские татары, сражающиеся в русской армии, произвели тогда сильное впечатление. Это был отряд лучников — с азиатскими лицами, в странных нарядах, на низеньких азиатских лошадях. Стреляли из дикарского своего оружия эти воины очень метко, выглядели в низко надвинутых меховых шапках с хвостами страшно. Многие поляки при одном их появлении побежали, кое-кто дезертировал тогда из армии. Адам остался, он был храбрый офицер.
Утром 4 августа, обходя свои многонациональные войска перед битвой у стен Смоленска, император обратился к польским дивизиям со словами: «Этот город принадлежит вам!» Лучше сказать он не мог. Поляки и сами это чувствовали. Город принадлежал Царству Польскому в общей сложности 150 лет из своей почти тысячелетней жизни. Что ж, и это немало. Смоленский рубеж был древней границей Речи Посполитой. Перейдя через Неман, Великая армия шла все-таки по недавним восточным польским землям. Теперь они отвоеваны.
Но это недавние границы. Взять Смоленск означало восстановить границу ХVI — ХVII столетий. Казалось бы, дела давние, но поляки о ней не забыли. Тот самый Королевский бастион, который 4 августа так храбро защищал корпус Раевского, когда-то построил польский король Сигизмунд для защиты от московитов.
В Смоленском сражении поляки боролись яростно. Взбегали на Королевский бастион, под пики солдат Паскевича. Польские солдаты первыми вошли в проломы крепостной стены утром 6 августа. Они хотели быстрее увидеть свой город, пусть и в дыму не улегшихся пожарищ. Но города не было.
Город был мертв. Город был пуст. Город был сожжен. «Немногие оставшиеся жители укрылись в церквах, где они, полные ужаса, ждут касающегося их постановления. На улицах встречаем в живых только французских или союзных солдат. Они отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь, пощаженное огнем», — вспоминал впоследствии офицер Ложье.
Да, шарить по улицам, конечно, направились. По-настоящему поиски уцелевшего жилья для постоя начались, однако, ближе к вечеру. А днем просто забегали в более-менее крепкие дома. Да, именно шарили — в основном искали еду. И еще драгоценности, конечно.
Шарить долго было некогда: убирали трупы и раненых. День стоял жаркий. Если не убрать сразу, тела начнут быстро разлагаться. Воинов Великой армии свозили в братскую могилу на Польском кладбище. Русских зарывали где находили, сбрасывали в рвы, в колодцы. Город был холмистый, со рвами. Это оказалось удобно: ров забрасывали трупами и присыпали землей. Русских валялось очень много, некоторые трупы сильно обуглились — они горели живыми! Заславский был поражен, в его сознании смешались ужас и восхищение.
Дым все еще густо стоял над городом, дышать было трудно. Пожары дотлевали. Император лично прошел по Смоленску, посмотрел на уцелевшие здания, церкви. Лицо его было мрачно.
Яблоки на пострадавших от пожара деревьях висели уже печеные. Солдаты их ели — смеялись, что русские для них приготовили. Устраивались кто где мог. В центре сохранилось несколько каменных зданий. Император еще утром расположился в доме губернатора рядом с красивой березовой аллеей. Пожар ее практически не затронул. Зять императора, неаполитанский король Мюрат — в архиерейском двухэтажном каменном доме. Дом стоял возле собора, на спуске с холма, ближе к Днепровским воротам.
