Суть обиды обычно составляет горькая микстура из сильного раздражения и столь же сильного желания не общаться по поводу его причин. Надувшимся отчаянно необходимо понимание других, и в то же время они ничего не делают, чтобы получить его. Сама необходимость объяснять становится стержнем обиды: если партнеру требуется разъяснение, то он или она явно тебя не стоит. Мы должны добавить: тем, на кого обращены чувства надувшихся, повезло, это означает, что они уважают вас и настолько верят вам и считают, что вы должны понимать их невысказанную боль. Это один из самых странных даров любви.
В конце концов она встает с постели и стучится в дверь каморки. Ее мама всегда говорила, что никогда не стоит ложиться спать в ссоре с мужем. Кирстен все еще уверяет себя, что ничего не понимает.
– Дорогой, ты ведешь себя, как двухлетний ребенок. Я на твоей стороне, ты помнишь? Объясни по крайней мере, что не так.
И внутри узенькой комнатушки, забитой книгами об архитектуре, малыш-переросток поворачивается на диван-кровати и уже ни о чем не может думать, кроме как о том, что он не уступит, – об этом и еще почему-то о том, до чего странно выглядят тисненные серебром слова на переплете книги на ближайшей полке: МИС ВАН ДЕР РОЭ
[22]. Положение, в каком Рабих находится, непривычное. В былых отношениях он всегда упорно старался быть тем, кто беспокоится меньше, однако душевная энергия и твердость Кирстен обрекли его на другую роль. Теперь его черед лежать без сна и переживать. Почему все ее друзья ненавидят его? Что она в них находит? Почему не пришла ему на помощь и не защитила его?
Такие обиды платят дань прекрасному опасному идеалу, который формируется в самом раннем детстве: обещание безусловного понимания. В утробе матери нам никогда не приходилось объяснять. Любая прихоть исполнялась. Все необходимое для нашего комфорта мгновенно предоставлялось. Кое-что из этой идиллии продолжалось в первые годы нашей жизни. Нам незачем было знать о своих нуждах: большие добрые люди думали за нас. Они понимали, что стоит за нашими слезами, невнятным лепетом, смятением, они находили объяснения беспокойства, которое мы были не способны выразить словами.
Возможно, поэтому, ведя совместную жизнь, даже самые красноречивые из нас, взрослых, могут инстинктивно предпочесть не озвучивать всего, что волнует, когда наши партнеры рискуют не понять нас как следует. Только обмен мыслями может восприниматься как верный знак, что наш партнер именно тот человек, которому можно довериться. Только когда нам нет необходимости объяснять, мы способны ощущать, что нас действительно понимают.
Когда Рабих понимает, что дольше не может это выносить, он на цыпочках шагает в спальню и садится на кровать с ее стороны. Он хочет разбудить ее, но останавливается, когда видит ее спокойное, светлое, доброе лицо. Губы ее слегка раскрыты, ему слышен едва различимый звук ее дыхания, в долетающем с улицы свете видны тоненькие волоски на ее руках. На следующее утро прохладно, но солнечно. Кирстен встает раньше Рабиха и варит два яйца (по одному на каждого), ставит на стол вместе с корзиночкой аккуратно вырезанных из хлеба солдатиков. Она смотрит в окно на иву в садике и ощущает признательность за то надежное, скромное, повседневное, что ее окружает. Когда Рабих заходит на кухню, смущенный и растрепанный, они начинают завтракать в молчании, а заканчивают, улыбаясь друг другу. В обед он посылает ей сообщение: «Я псих. Прости меня». И хотя она торопится на заседание совета, отвечает коротенько: «Было бы оч. скучно, если б ты не бесился. И одиноко». Причина обиды опять не упоминается.
Вот бы нам научиться сохранять способность смеяться (самым нежным образом), когда мы становимся мишенью направленной на нас злости. Нам стоило бы признать трогательный парадокс. Нытик может быть ростом в шесть футов и один дюйм
[23] и заниматься важным взрослым делом на работе, однако подлинным посылом такого поведения служит мучительный возврат к прошлому: «В глубине души я остаюсь ребенком, и в данный момент нужно, чтобы ты была мне родительницей. Мне нужно, чтобы ты верно догадалась, что воистину меня гложет, как то делали люди, когда я был младенцем, когда мои представления о любви только-только складывались».
Мы оказали бы нашим обиженным любимым величайшую из возможных услуг, если бы были способны относиться к их приступам гнева, как к детским. Мы до того свыклись с представлением, что снисходительная опека делает нас моложе, что забываем – опека еще и временами величайшее счастье для тех, кто, заглядывая под нашу взрослую оболочку, стремится привлечь (и простить) скрывающегося под ней расстроенного, рассерженного, безмолвного ребенка.
Секс и самоконтроль
Они сидят в кафе Brioshi, куда иногда заглядывают субботним утром, заказывают омлет, узнают о событиях, произошедших за неделю, и читают газеты. Сегодня Кирстен рассказывает Рабиху о дилемме, стоящей перед ее подругой Шоной, бойфренда которой, Аласдара, неожиданно перевели по работе в Сингапур. Так, следовать ли ей за ним туда, гадает Шона (с Аласдаром они вместе два года), или оставаться зубным хирургом в Инвернессе, где она только что получила повышение? В любом случае ей предстоит весьма непростое решение. Однако экзегеза Кирстен продвигается довольно медленно, так что Рабих успевает проглядывать новостные статьи в «Дейли Рекорд». С недавних пор в судебных округах населенных пунктов с самыми лирическими названиями происходило что-то странное и жуткое: нештатный учитель истории отрубил своей жене голову древним мечом в доме близ Локгелли, а в Оштермутчи полиция разыскивает пятидесятичетырехлетнего мужчину, который является отцом ребенка своей шестнадцатилетней дочери.
– Мистер Хан, если вы не перестанете считать, что все, что я вам рассказываю просто фоновый шум, от которого можно просто отмахнуться, обещаю: случившееся с несчастной женщиной в Локгелли покажется вам днем в Диснейленде, – говорит Кирстен и больно тычет ему в ребра тупой стороной ножа.
Но не только случай инцеста в Файфе
[24] и проблемы Шоны занимают Рабиха. Кое-что еще привлекает его внимание. Анжело и Мария владеют этим кафе тридцать лет. Отец Анжело родом из Сицилии, во время Второй мировой войны содержался под стражей на Оркнейских островах. У владельцев кафе есть двадцатиоднолетняя дочь, Антонелла, недавно окончившая (с отличием) Северо-Восточный Шотландский колледж в Абердине, где она постигала премудрости содержания ресторанов и гостеприимства. В ожидании, когда подвернется что-либо поинтереснее, она помогает родителям в кафе, мечется между кухней и залом, разносит по четыре заказа на одном подносе, бесконечно предупреждает всех и вся, что тарелки очень горячие, грациозно пробирается между столиками. Она высокая, крепко сложена, добродушная – и исключительно красивая. Легко вступает с посетителями в разговоры о погоде, а с некоторыми из постоянных, помнящих ее еще девочкой, и о самых последних событиях в ее жизни. В данный момент она одинока, сообщает она паре подвижных пожилых леди за столиком напротив, прибавив, что она поистине о том не жалеет, – и отвечает на вопрос быстрым «нет»: она никогда не пробовала обращаться к этим страницам в Интернете насчет свиданий и знакомств, «такое» не для нее. На шее она носит поразительно большое распятие. Пока Рабих наблюдает за ней, его мозг перестает выполнять привычные функции и принимается рисовать в воображении целую серию бесстыдных картинок (просто фантазии): узкая лестница за кофейной стойкой, ведущая в квартиру наверху; маленькая комнатка Антонеллы, заставленная все еще не распакованными после колледжа коробками; поток утреннего света, подхватывающий ее угольно-черные волосы и приносящий утешение ее бледной коже; ее одежда беспорядочной кучей свалена у кресла, а сама Антонелла лежит на постели, широко раскинув свои длинные подтянутые ноги, совершенно голая, если не считать распятия.
