– Что ты наделал? – вопит Уильям, чья прелесть куда-то испаряется.
– Ничего, – отвечает Рабих. – Эта штука сама взбесилась.
– Нет! Не она, а ты что-то натворил. И должен сейчас же это исправить!
– Конечно, я бы с удовольствием. Но это сложно. Придется в понедельник наведаться в магазин.
– Папа! – Слово вырывается, как вопль.
– Миленький, я понимаю, ты, должно быть, огорчен, но…
– Это ты виноват!
Хлещут слезы, а еще через мгновение Уильям пытается пинком ударить неумелого пилота по голени. Конечно же, поведение мальчика отвратительно и немного удивительно (намерения папы были такими хорошими!), однако в данном случае, как и в немалом числе других, оно все же видится еще и как искаженное проявление уважения к Рабиху как к отцу. Позволяющий вести себя столь капризно ребенок должен чувствовать, что он в безопасности рядом с кем-то еще. Прежде чем ребенок способен вспыхнуть гневом, нужно, чтобы атмосфера вокруг него была благожелательной. Сам Рабих в юности никогда не позволял себе такого со своим отцом, но ведь и не чувствовал он себя никогда, чтобы тот так любил его. Все уверения, которые высказывались им и Кирстен много лет: «Я всегда буду на твоей стороне», «Ты можешь говорить нам обо всем, что чувствуешь», – сработали блестяще, они поощряли Уильяма и его сестру на прямое и сильное выражение своих невзгод и разочарований перед двумя любящими взрослыми, которые заранее дали понять, что они способны воспринять и воспримут этот пыл. Будучи свидетелями гнева детей, Рабих с Кирстен получают возможность заметить, как много сдержанности и терпения выработали они в самих себе за эти годы, сами не до конца это сознавая. Их несколько более уравновешенные темпераменты – это наследие десятилетий мелких и более крупных разочарований: в их мыслительных процессах русла терпения были проложены, как ущелья потоком воды, множеством неудач и несчастий. Рабих не вспыхивает гневом, когда случайно делает помарку на листе бумаге, на котором пишет, среди прочего и потому, что в прошлом терял работу и видел, как умирала его мать.
Исполнение роли хорошего родителя привносит с собой одно большое и очень мудреное требование: быть постоянным носителем глубоко прискорбных вестей. Хороший родитель должен быть защитником целого ряда долгосрочных интересов ребенка, которые ему или ей по самой природе совершенно невозможно представить, не говоря уж о том, чтобы с легким сердцем на них согласиться. Из любви родители сами должны собраться с духом, чтобы говорить о чистке зубов, уборке комнат, времени, когда пора спать, благородстве, а также о допустимых пределах сидения за компьютером. Из любви они должны принять обличие зануд с ненавистной и доводящей до бешенства привычкой оповещать о неприятных фактах бытия как раз тогда, когда веселье по-настоящему только начинается.
И как результат этих невидимых, тайных деяний любви, если все пошло гладко, хороший родитель в итоге должен стать объектом сильного возмущения и негодования.
Как ни трудны, возможно, просьбы, Рабих с Кирстен произносят их твердо, но нежно: «Еще только пять минут поиграть, а потом игра окончена, о’кей?», «Принцессе Э пора принять ванну», «Как то, должно быть, ни досадно для вас, но мы не бьем тех, кто не согласен с нами, помните?» Им хочется уговаривать, прельщать и, самое главное, никогда не навязывать вывод силой или с помощью основного психологического оружия, в арсенале которого напоминания о том, кто старше, больше и богаче, а следовательно, и распоряжается пультом управления и ноутбуком.
«Потому что я твоя мать», «Потому что твой отец так сказал»: было время, когда одни только эти родственные титулы приводили к послушанию. Однако значения этих слов были преобразованы нашей эрой доброты, так что мать и отец ныне просто «люди, которые сделают мне приятно» или «люди, чьим советам я могу следовать, если (и только если) увижу смысл в том, что они говорят».
К сожалению, есть ситуации, в которых лесть больше не срабатывает. К примеру, когда Эстер принимается дразнить Уильяма из-за его тела и мягкое материнское предостережение пропускается мимо ушей. Пенис мальчика становится «гадкой сосиской», как то и дело кричит Эстер дома, а потом, еще менее вежливо, нашептывает ту же метафору группе своих подружек в школе. Ее родители пытаются тактично разъяснить, что ее насмешки уязвляют мальчика и смахивают на глумление и издевательство и вполне могут осложнить его отношения с женщинами, когда он станет старше. Только их слова, конечно же, пустой звук для его сестры. Она отвечает, что они ничего не понимают, что у Уильяма на самом деле между ног висит гадкая сосиска, и именно поэтому в школе все так смеются. Не вина их дочери, что в девять лет она еще не принимает во внимание природу тревоги (и – где-то в сторонке – легких смешков) своих родителей. Однако со стороны Эстер это все-таки дерзость, получив от родителей твердое распоряжение перестать дразниться, обвинять их во вмешательстве в ее жизнь и написать слова «Губители веселья» на клочках бумаги, которые затем она разбрасывает, словно хлебные крошки, вокруг дома.
Спор кончается состязанием в крике между Рабихом и этой разгневанной маленькой личностью, которая где-то в недрах своего мозга попросту лишена тех самых нейронных связей, позволивших бы ей осознать, что в данном случае ставится на карту.
– Потому что я так говорю, – возглашает Рабих. – Потому что тебе девять лет, а я намного старше и знаю кое-что, чего ты не знаешь… и я не намерен стоять тут целый день и спорить с тобой об этом.
– Так нечестно! Тогда я просто буду кричать и кричать, – грозит Эстер.
– Ничего подобного вы себе не позволите, юная леди. Вы отправитесь в свою комнату и останетесь там до тех пор, пока не будете готовы снова спуститься, присоединиться к семье за ужином и вести себя цивилизованно, показав мне, что вы обучены хорошим манерам.
Если честно, делать выговоры Рабих не привык: он, с рождения настойчиво стремящийся избегать любых столкновений, все-таки был вынужден сделать столь лишенный любви выговор своей крошке, той, кого он любит сверх меры.
Мечта родителей в том, чтобы сберечь ребенку время: помочь ему разом обрести способность проникать в суть вещей и явлений, способность, для развития которой требуется трудоемкий и долгий опыт. Но прогрессу рода человеческого на каждом повороте препятствует присущее человеку от рождения сопротивление поспешным выводам. Нас сдерживает врожденный интерес вновь изучить все главы полного каталога проявлений идиотизма нашего вида – и попусту растратить добрую часть жизни на самостоятельные поиски того, что другие, нам подобные, затратив много средств и перенеся много мучений, уже открыли и нанесли на карту.
Романтические идеи традиционно с подозрением относились к правилам в воспитании детей, считая их фальшивыми, лицемерными украшательствами, которыми без необходимости драпируют естественную добродетель детей. Однако после более близкого знакомства с некоторыми реальными (из плоти и крови) юношами и девушками мы вполне способны постепенно передумать и прийти к мнению, что правила поведения, принятые в социуме, – это, по правде, неоспоримая защита от вездесущей опасности скатиться обратно к варварству. Выученные манеры не должны становиться орудием холодности и садизма, всего лишь способом научить нас держать животные замашки запертыми внутри, с тем чтобы семейный ужин не скатывался неизменно к анархии.
