Если бы родительской доброты было достаточно, род человеческий зачах бы и со временем вымер. Выживание вида держится на том, что детям в конечном счете надоедает опека и они устремляются в мир, вооруженные надеждами отыскать более радующие источники любви и волнения.
В моменты благодушия, когда вся семья забирается на большую кровать и царит настроение терпимости и доброго веселья, Рабих осознает: когда-нибудь, в не слишком отдаленном будущем, все это кончится в соответствии с велением природы, введенным в действие самыми естественными средствами: приступами гнева и ярости юности. Продолжение семей в поколениях зависит от того, что рано или поздно молодые потеряют терпение в отношениях со своими старшими. Стало бы трагедией, если бы они вчетвером все так же лежали бы, переплетясь руками и ногами, еще двадцать пять лет. Эстер с Уильямом в конечном счете придется относиться к своим родителям, как к смешным, скучным и старомодным, чтобы развить в себе позыв уехать из этого дома. Их дочь с недавних пор взяла на себя руководящую роль в сопротивлении правлению родителей. Приближаясь к своему одиннадцатилетию, она принялась протестовать против того, как одевается отец, как он говорит с акцентом и как готовит, стала закатывать глаза на мамины замечания о необходимости читать хорошую литературу и ее глупую привычку держать половинки лимона в холодильнике вместо того, чтобы спокойно выбрасывать неиспользованные части плода. Чем выше ростом и сильнее становится Эстер, тем больше ее раздражают поведение и привычки родителей. Уильям все еще слишком мал, чтобы взирать столь едко. В этом отношении природа мягка с детьми, делает их чувствительными к полному арсеналу недостатков своих предков только в таком возрасте, когда они достаточно выросли, чтобы упорхнуть от них. Чтобы дети все-таки нашли свой самостоятельный путь в жизни, Рабих с Кирстен понимают: нельзя становиться излишне строгими, сдержанными или устрашающими. Они понимают, как легко детям впасть в раздражение от мамы или папы, которых трудно понять, которые кажутся страшными или которых вообще не бывает рядом. Такие родители могут надавить на своих отпрысков, добиться их согласия строже, чем это когда-нибудь удастся родителям отзывчивым и стойким. У Рабиха с Кирстен нет желания становиться какими-то эгоистичными, беспечными фигурами, с которыми ребенок может стать мучеником на всю жизнь, а потому они стараются быть естественными, доступными и даже – иногда – театрально бесшабашными. Им хочется быть никак не устрашающими, чтобы Эстер и Уильям смогли, когда придет время, пристроить их пристойно на одной стороне и идти дальше своей жизнью. Принимать детей как само собой разумеющееся, отпускать – в этом и заключается (безоговорочно чувствуют они) наилучший из возможных показателей качества их родительской любви.
Секс и родительский долг
– Давай сегодня ночь будет только нашей. Как считаешь? – говорит Кирстен, накладывая макияж в ванной, прежде чем отправиться вниз на кухню готовить детям завтрак.
– По рукам, – отвечает с улыбкой Рабих, добавляя: – Запишу в ежедневник.
Он не шутит. Ночь пятницы – любимое время в его расписании, и так уже с некоторых пор. По пути на работу он думает о темных влажных волосах Кирстен, прекрасно оттеняющих ее бледную кожу, когда она выходит из душа. Пользуясь минутой, оценивает как невероятную удачу в своей судьбе, что такая элегантная, решительная шотландка согласилась пройти всю жизнь рядом с ним. День оказывается довольно напряженным, и домой он добирается только к семи часам. Его уже сильно влечет к Кирстен, но приходится быть дипломатичным. Не может быть никакой спешки и, конечно же, никаких требований. Он намерен попробовать рассказать ей с особенной честностью о том, какие страсти бушуют у него внутри каждый день. Намерение смутное, но он надежды не теряет. Вся семья на кухне, где разворачивается возбужденный спор о фруктах. И дочь, и сын напрочь отказываются есть любые фрукты и ягоды, несмотря на то что Кирстен специально выходила купить черники и разложила ягоды на тарелке в виде улыбающегося лица. Уильям обвиняет мать в убогости, Эстер вопит, что от одного запаха ее тошнит. Рабих пытается пошутить, мол, соскучился по дурдому, треплет Уильяму шевелюру и спрашивает, не пора ли подняться наверх и послушать всякие истории. Рабих с Кирстен поочередно читают детям по вечерам, и сегодня ее очередь. В детской она прижимает их к себе с обеих сторон и начинает рассказ, переведенный с немецкого, о кролике, которого в лесу преследуют охотники. Видя, как крепко дети обнимают мать, Рабих вспоминает, как когда-то и он так сидел со своей матерью. Уильяму нравится играть с волосами Кирстен: он толкает прядки вперед, совсем как Рабих когда-то. Когда рассказ окончен, дети хотят еще, а потому мама поет им старинную шотландскую колыбельную «Возлюбленный горец», в которой рассказывается о трагической судьбе молодой вдовы, чей муж был схвачен и казнен у нее на глазах ее же собственным кланом. Рабих сидит на ступеньке, взволнованный, слушая голос Кирстен. Он чувствует себя польщенным: на его глазах жена превратилась в исключительно сведущую мать. Ей же – в данный момент – больше всего хотелось бы пива. Рабих идет и ложится в их постель. Полчаса спустя он слышит, как Кирстен заходит в ванную. Когда выходит, на ней домашний халат из шотландки, который она носит с пятнадцати лет и который вовсе не снимала, когда дети были очень маленькими. Он начинает прикидывать, как можно было бы начать ласки, как вдруг она сообщает о телефонном звонке: днем ей звонила из Соединенных Штатов подруга, которую она знала студенткой в Абердине. У матери бедняжки диагностирован рак пищевода – приговор врачей явился громом среди ясного неба. Рабих (не в первый раз) осознает, какая Кирстен хорошая подруга и как глубоко она вникает в нужды других людей. Затем Кирстен сообщает, что давно думает об университетском образовании детей. До этого пока что далеко, но в том-то и все дело. Теперь самое время откладывать кое-что, не помногу (в средствах они стеснены), но достаточно, чтобы в итоге скопилась подходящая сумма денег. Рабих покашливает, прочищая горло, и где-то внутри начинает понемногу терять терпение.
Мы могли бы вообразить, что страх и опасность сближения с кем-либо появляются всего один раз, в начале отношений, и что беспокойств никак не может быть после того, как два человека открыто высказали приверженность друг другу, вступили в брак, оформили совместную закладную, купили дом, завели нескольких детей и внесли друг друга в свои завещания.
И все же покорение расстояния и обретение заверений, что мы все еще нужны друг другу, отнюдь не формальные упражнения, исполняемые однажды: их необходимо повторять всякий раз, когда происходит разрыв, день врозь, период занятости, работа по вечерам, ведь любой перерыв властен вновь поднять вопрос, тянет ли нас друг к другу по-прежнему.
Вот почему жаль, что так трудно найти непозорный и в то же время выигрышный способ признаться, насколько сильна в нас потребность в новом заверении. Даже после многих лет, прожитых вместе, остается барьер – нам страшно попросить доказательств существования взаимного желания. Но с годами возникает ужасное дополнительное осложнение: теперь мы допускаем, что подобное беспокойство не может существовать законно. Отсюда и искушение сделать вид, будто новое заверение – последнее, что у нас на уме. Мы вполне способны даже, как ни странно, вступить в связь на стороне, совершить акт предательства, лишь бы не произносить вслух вопрос: ты меня любишь? Измена – слишком часто просто-напросто наша попытка спасти свое лицо и статус, претворившись, что по-настоящему любимый нам не нужен. Это тяжкое свидетельство внешнего безразличия, которое мы сохраняем для того лица, которое воистину нас заботит (и кому мы это безразличие тайком адресуем). Мы впадаем в ужас от мысли, что наши истинные потребности будут обнаружены и что наша половина ненароком причинит нам боль.
