Измены – Contra
Эсэмэски – поначалу – любезность в чистом виде. Благополучно ли он добрался обратно? Как она перенесла перелет через несколько часовых поясов? Затронуты в них были и некоторые профессиональные темы: получил ли он бюллетень по итогам конференции? Знакома ли она с работами урбанистки Джен Гель? Потом как-то ночью в одиннадцать часов он улавливает вибрацию мобильника и отправляется в ванную. Из Лос-Анджелеса она сообщила, что, как выясняется, ей трудно забыть его член. Он тут же удаляет сообщение, вынимает из телефона сим-карту и прячет ее в мешок для купальных принадлежностей, засовывает телефон под спортивный костюм и возвращается в постель. Кирстен тянется к нему, раскрыв объятия. На следующий день, вернув телефон в рабочее состояние, он шлет Лорен ответное сообщение из угла для стирки под лестницей: «Спасибо за необыкновенную чудесную изобильную ночь. Никогда о ней не пожалею. У меня в мыслях твое влагалище». По ряду причин последнее предложение он удалил перед самой отправкой. Что до «никогда не пожалею», то в окружении сохнущих полотенец это начинает восприниматься несколько сложнее. В следующую субботу в магазине игрушек в центре города, куда они пошли с Уильямом купить модель шлюпки, приходит эсэмэска с приложением. Рядом с полкой, полной малых парусов, он читает: «Я люблю твое имя, Рабих Хан. Каждый раз, когда произношу его вслух самой себе, оно доставляет мне удовольствие. И оно же ввергает меня в печаль, поскольку напоминает, сколько напрасного времени потратила я на мужчин, у которых нет твоей искренней и страстной натуры и которые не были способны понять во мне то, что мне было необходимо. Надеюсь, тебе понравится прилагаемая моя фотография в моих любимых домашних туфлях-оксфордках и носочках. Это я подлинная, та, какую ты – и я трепещу при одной мысли об этом – видел и, может, вскоре опять увидишь». Уильям тянет его за пиджак. В голосе его смятение: шлюпка, которая целый месяц была предметом его вожделений, сто́ит куда больше, чем он себе представлял. Рабих чувствует, что бледнеет. На автопортрете она стоит в ванной лицом к зеркалу во весь рост, склонив голову набок, из одежды на ней нет ничего, кроме зашнурованных туфель и пары желто-черных гольфов до колен. Он предлагает Уильяму купить игрушечный авианосец. Сообщение остается безответным все выходные. Не было ни времени, ни возможности вернуться к нему до самого вечера понедельника, когда Кирстен уходит в своей книжный клуб. Когда Рабих заходит в раздел сообщений, чтобы ответить, то видит, что Лорен опередила его. «Понимаю, ты в сложном положении, – гласит ее послание, – и я ни за что не сделала бы ничего, что подвергло бы тебя опасности… просто в ту ночь я почувствовала себя такой ранимой и глупенькой. Обычно я не рассылаю свои фото нагишом мужчинам, которых едва знаю. Немного обидно стало, что ты не ответил. Прости за то, что сказала об этом: я знаю, что у меня на такое не было никаких прав. Просто никак не могу перестать думать о твоем добром милом лице. Ты славный человек, Рабих. Не позволяй никому говорить о тебе иное. Меня влечет к тебе больше, чем следовало бы. Вот и сейчас: хочу ощущать тебя в себе».
Для мужчины же с милым лицом дела становятся еще более запутанными. Наверное, не случайно Рабих все больше и больше сознает добродетель своей жены. Замечает, как нелегко ей почти со всем, что она делает. Каждый вечер она часами помогает детям выполнять домашние задания; она помнит, когда у них контрольные на орфографию; репетирует с ними их роли в школьных пьесах и ставит заплатки им на брюки. Она опекает сироту с изуродованной губой в Малави
[40]. У Рабиха на внутренней стороне щеки образуется язва, и его жена (безо всяких просьб) покупает целительный гель и привозит его ему на работу. Она замечательно справляется с тем, чтобы выглядеть намного отзывчивее, чем он, что вызывает в нем и чрезвычайную благодарность ей, и – на ином уровне – совершенную ярость. Ее великодушие, кажется, выставляет напоказ его несоответствие и с каждым днем делается менее выносимым. Рабих выбит из колеи. Он грубит Кирстен в присутствии детей. Он еле ногами ворочает, занимаясь мусором и бельем. Он жалеет, что она в ответ не устраивает ему хоть каких-нибудь гадостей, с тем чтобы ее мнение о нем казалось более соответствующим его чувству собственной значимости. Однажды поздним вечером, уже после того, как они улеглись в постель, а Кирстен что-то говорила про ежегодный техосмотр автомобиля, душевное расстройство Рабиха достигает пика.
– О, шины я перемонтировала… очевидно, делать это нужно где-то каждые полгода, – говорит она, даже не отрываясь от чтения.
– Кирстен, зачем тебе вообще этим заниматься?
– Ну так, смысл, может, и есть. Если этого не сделать, пользоваться авто опасно, так механик сказал.
– Знаешь, ты меня пугаешь.
– Пугаю?
– Тем, что ты такая… такая организованная, так все планируешь, такая чертовски благоразумная во всем.
– Благоразумная?
– Тут все кругом глубоко разумно, рационально, разработано, вымуштровано… как будто на все составлено расписание от нынешнего дня до времени, когда мы умрем.
– Я не понимаю, – говорит Кирстен. На ее лице выражение чистого недоумения. – «Вымуштровано»? Я ездила наладить машину – и сразу я злодейка в каком-то антибуржуазном изложении, какое ты мысленно прокручиваешь?
– Да, ты права. Ты всегда права. Просто диву даюсь, откуда в тебе талант такой дать мне почувствовать, что я безумец, ужасный. Я только сказал, что все тут кругом очень хорошо упорядочено.
– Мне казалось, тебе нравится порядок.
– Мне тоже так казалось.
– «Казалось», в прошедшем времени?
– Упорядоченность вполне способна начать казаться омертвелой. Даже надоедливой. – Рабих уже не в силах сдерживаться. Он решается высказать самое худшее, попробовать разнести отношения вдрызг, чтобы убедиться, настоящие ли они и стоят ли доверия.
– Ты как-то совсем неприятно говоришь об этом. И мне не кажется, что порядок надоедливо. Мне жаль, что этого нет.
– Есть. Мне уже надоедает. И тебе тоже уже надоедает – на тот случай, если ты не заметила.
Кирстен смотрит прямо перед собой, глаза ее расширены больше обычного. Она поднимается с кровати с молчаливым достоинством (ее палец по-прежнему на том месте книги, где она читала) и выходит из комнаты. Рабих слышит, как она спускается по лестнице, а затем захлопывает за собою дверь гостиной.
– Откуда в тебе этот талант заставить меня чувствовать себя чертовски виноватым за все, что я делаю? – кричит он ей вслед. – Святая Кирстен… – И он топает ногой по полу с достаточной силой, чтобы ненадолго разбудить свою дочь в комнате внизу.
После двадцатиминутных раздумий Рабих следует за Кирстен вниз. Она сидит в кресле возле лампы, накинув на плечи одеяло. Когда он входит, она не поднимает глаз. Он садится на диван и роняет голову на руки. За дверью рядом, на кухне, холодильник звучно дрогнул, когда термостат запустил мотор.
