Она идет вверх по лестнице, а Рабих опускается на колени с совочком и щеткой. Мука повсюду: почти целый рулон бумажных полотенец (осторожно увлажненных) уходит на то, чтобы убрать большую ее часть со стола, со стульев и из щелей между плитками, и даже тогда он понимает: следы, напоминающие об этом событии, будут заметны еще не одну неделю. Прибираясь, он припоминает также (чего давненько не делал), что у него была веская причина жениться именно на этой женщине. А потому особенно болезненно воспринимается мысль (ошибочная), что он мог уступить ее коллеге-инспектору из совета Данди, – и, что еще хуже, как раз тогда, когда у него у самого земля плывет из-под ног и нет никакого морального права пускаться во все тяжкие. Да, он знает: он ведет себя глупо, но мысли все равно толпой скапливаются. Как долго длится измена? Сколько раз они встречались? Где занимались этим? В машине? Придется утром тщательно ее осмотреть. Его затошнило. Она по самой природе своей до того скрытна и сдержанна, что вполне могла бы вести целую вторую жизнь, рассуждает он, а он бы и понятия не имел. Не стал бы же он перехватывать сообщения ее электронной почты или прослушивать ее телефон. А она вообще-то состоит в книжном клубе? А когда в прошлом месяце говорила, что мать навещала, не ездила ли она на самом деле на выходные с любовником? А как быть с «кофе», который она иногда ходит пить по субботам? Может, есть какой-нибудь датчик, который он мог бы ей в пальто сунуть. Он сразу совсем вышел из себя, перепугался донельзя. Его жена вот-вот от него уйдет, а не то намерена остаться, зато вечно обращаться с ним холодно и сердито. Он до того затосковал по их прежней жизни, когда все, что им только было известно (ему удалось убедить себя в этом), это спокойствие, преданность и постоянство. Ему, как младенцу, хотелось очутиться в ее баюкающих объятиях и повернуть стрелки часов вспять. Он рассчитывал провести тихий вечерок, а теперь всему настал конец.
Быть человеком зрелым, говорят нам, – значит одолевать собственничество. Ревность – это для детей. Человек зрелый знает: никто никому не собственник. Этому учили нас мудрецы с самых первых наших дней. Дай Джеку поиграть с твоей пожарной машиной: она не перестанет быть твоей, когда придет его черед. Перестань бросаться на пол и в гневе колошматить по ковру кулачками. Твоя малышка-сестра, возможно, и папина любимица, но ведь и ты тоже папин любимец. Любовь не пирожное: если ты делишься любовью с одним человеком, это не значит, что меньше остается для кого-то еще. Любовь знай себе растет всякий раз, когда в семье новый ребенок.
Позже доводы обретают еще больше смысла вокруг секса. Зачем плохо думать о партнерах, оставляющих вас на часок, чтобы пойти потереться ограниченной частью своего тела о такую же часть тела других людей, незнакомых? В конце концов вы же не стали бы гневаться, если бы они сыграли в шахматы с кем-то, кого вы не знаете, или присоединились к группе медитирующих, где ведут интимные разговоры о личной жизни при свечах, не так ли?
Рабих не в силах перестать терзаться вопросами: где была Кирстен в прошлый четверг, когда он звонил ей и не получил ответа? Кого она старается поразить своими новыми черными туфлями? Почему, когда он дает запрос «Бен Макгвайр» поисковику ее ноутбука (который тайком прихватил с собой в ванную), все, что тот выдает в ответ, лишь скучный обмен сообщениями по работе между ним и Кирстен? Как и с помощью чего еще они общаются? Установили скрытые почтовые ящики в Интернете? Или по скайпу? Или по какому-нибудь новому шифрованному сервису? И самый важный и идиотский вопрос: каков Бен в постели?
Идиотизм ревности делает ее соблазнительной мишенью для тех, кому не дает покоя дух морализаторства. Им бы поберечь дыхание. Как нравоучительны и просто глупы ни были бы нападки на ревность, от них не отмахнешься: нам следует признать, что мы попросту не в силах сохранять здравомыслие, услышав, что та или тот, кого мы любим и на кого полагаемся, касался губами или – более того! – даже рукою до кого-то другого. В этом нет смысла, конечно же, – и мигом возвращает нас вспять к зачастую трезвым и верным мыслям, которые, возможно, приходили в нашу голову, когда нам случалось в прошлом предать кого-то. Но тут мы не подвластны разуму. Быть мудрым – значит признавать: случается, когда для мудрости попросту нет места.
Он сознательно старается дышать медленнее. Кажется, будто он сердит, но в душе он просто объят ужасом. Он пробует прием, о котором когда-то услышал как о почерпнутом из журнала: «Представим, что Кирстен действительно позволила себе кое-что с Беном, то что она могла бы этим поступком продемонстрировать? Что я хотел «сказать» тем, что был с Лорен? Хотел ли я бросить Кирстен? Решительно – нет. Так же и она, когда была с Беном, то тоже не хотела убегать. Наверное, просто чувствовала невнимание к себе и свою ранимость и захотела утвердиться в своей сексуальности – в том, о чем она уже рассказала мне как о своей потребности и как о том, что мне тоже нужно. Что бы она ни натворила, это, видимо, было не хуже того, что случилось в Берлине, что само по себе отнюдь не было так уж плохо. Простить ее – означало бы примириться с теми же самыми порывами, какие были и у меня, и понять, что они были не больше врагами нашего брака и нашей любви оттого, что были ее, а не моими». Звучит очень логично и возвышенно. И все же нет в этом ни малейшей разницы. Он принимается учиться «быть хорошим», только не в нормальном, а в эдаком вторичном смысле: слушая проповедь или покорно следуя общественным правилам от безысходности или от пассивного, трусливого почитания традиции. Он становится более приятным человеком, каким его делает самое надежное и действенное средство из всех возможных: он получает шанс исследовать долгосрочные последствия плохого поведения изнутри.
До тех пор пока мы бессознательно пользуемся благом преданности других, самообладание в случае адюльтера дается нам легко. Постоянное неведение предательства создает неважные предпосылки для того, чтобы хранить верность. Вхождение в состав подлинно более верных супругов требует от нас болезненно пережить какие-либо по-настоящему прививочные случаи, когда мы временно предаемся безмерной панике, чувствуем, будто над нами совершено насилие, будто мы на грани краха. Только тогда запрет на предательство наших «вторых половин» обращается из успокоительной банальности в постоянно четкий моральный императив.
Заклятые желания
Прежде всего Рабих стремится к надежности. Воскресные вечера зимой часто становятся особенно уютными, когда все они вчетвером, усевшись вокруг стола, поедают приготовленные Кирстен макароны: Уильям хихикая, Эстер распевая. За окном темно. Рабих лакомится своим любимым немецким хлебом «памперникелем»
[43]. После этого следуют игра в «Монополию», битва подушками, затем ванна, сказка и время спать для детей. Кирстен с Рабихом тоже забираются на кровать посмотреть фильм по телевизору, они держатся за руки под пуховым одеялом, как делали и вначале, хотя теперь остальное сводится к почти стеснительному чмоканию в губы, и уже через десять минут оба спят, безмятежные и закутанные.
