Там и сям в зале захлебываются рыданиями. Избави нас господь, вздыхает Тин. Джорри рядом с ним трясется. От скорби или от смеха? Смотреть на нее нельзя: если она смеется, они расхохочутся оба, и тогда может получиться неудобно, вдруг Джорри не сможет перестать.
Дальше идет хвалебная речь в адрес покойного – ее произносит преступно хорошенькая смуглая молодая женщина в высоких сапожках и яркой шали. Она представляется – Навина-как-то-там, специалист по творчеству усопшего. Она говорит, что хотела бы рассказать, что хотя она познакомилась с мистером Патнемом лишь в последний день его жизни, но, несмотря на это, в полной мере ощутила свойственную ему заботливость и его заразительную любовь к жизни, и это ее глубоко тронуло, и она чрезвычайно благодарна миссис Патнем – Рейнольдс, – так как это стало возможным благодаря ей, и хотя она потеряла мистера Патнема, но приобрела нового друга в лице Рейнольдс в результате этого ужасного испытания, через которое они прошли вместе, и она так рада, что не уехала из Флориды в тот день, когда это все произошло, и таким образом смогла быть рядом с Рейнольдс и поддержать ее, и она уверена, что все присутствующие присоединятся к ней и горячо пожелают Рейнольдс всего самого наилучшего в это трагичное и трудное время, и… У Навины срывается голос. «Извините, – говорит она. – Я хотела сказать еще, ну вы знаете, про стихи, но…» Она сбегает со сцены в слезах.
Трогательная малютка.
Тин смотрит на часы.
Вот наконец последний музыкальный номер. Это «Прощай, моя любовь», шотландская народная песня. Говорят, что именно она вдохновила Гэвина Патнема на создание его первого, ныне знаменитого сборника стихов «Тяжкий лунный свет». На сцену всходит певец, юноша с волосами цвета медной проволоки, в сопровождении двух других юнцов, с гитарами.
Теперь прощай, моя любовь,
Нас разлучат невзгоды,
Клянусь, что я вернусь к тебе
Сквозь мили и сквозь годы.
Это бьет наповал, с гарантией: обещание вернуться, когда точно знаешь, что прощаешься навсегда. Тенорок певца дрожит и затухает, сменяясь залпом рыданий и кашля в зале. Тин чувствует, как кто-то трется о его рукав. «Ох, Тин», – говорит Джорри.
Он велел ей взять носовой платок, но она, конечно, не взяла. Он вытаскивает свой и отдает ей.
Бормотание, шелест, все встают и начинают толпиться. Со сцены объявляют, что в Салоне будет открытый бар, а в Западном зале подадут угощение. Слышен топот множества ног, но приглушенный.
– Где туалет? – спрашивает Джорри. Она вытерла лицо, но неумело: потекшая тушь размазалась по щекам. Тин отбирает у нее платок и стирает черные разводы, как может.
– Ты меня подождешь у входа? – жалобно спрашивает она.
– Мне тоже надо. Встретимся в баре.
– Только не застревай на целый день, – говорит Джорри. – Надо быстро валить из этого курятника.
Она становится раздражительной: видно, уровень сахара в крови падает. В суматохе приготовлений они забыли пообедать. Сейчас Тин вольет в нее спиртного, чтобы она быстренько воспрянула, и подведет к сэндвичам без корки. Потом, после одной-двух лимонных полосок, ибо какие же поминки без лимонных полосок, Тин и Джорри быстренько смоются.
В мужском туалете он налетает на Сета Макдональда, почетного профессора из Принстона, специалиста по древним языкам, заслуженного переводчика орфических гимнов и, как выясняется, давнего знакомого Гэвина Патнема. Не в профессиональном плане – они встретились на средиземноморском круизе «Злачные места античного мира», сошлись характерами и потом в течение нескольких лет переписывались. Тин и профессор выражают друг другу соболезнования; Тин из привычной осторожности изобретает легенду, объясняющую его присутствие.
– Мы оба интересовались Адрианом, – говорит он.
– Ах да, – отвечает Сет, – я тоже заметил аллюзию. Весьма искусно.
Из-за этой неожиданной задержки Джорри успевает выйти из туалета раньше Тина. Нельзя было выпускать ее из виду! Она щедро обсыпана блестящей металлизированной бронзовой пудрой и сверх того – еще кое-чем: крупными сверкающими золотыми блестками. Теперь она похожа на кожаную сумку, расшитую пайетками. Видно, протащила все это контрабандой: компенсация за то, что он не позволил ей надеть ядовито-розовый костюм от «Шанель». Конечно, она не могла как следует разглядеть общий эффект в зеркале в туалете; ведь наверняка ей не пришло в голову надеть очки для чтения.
– Что ты сде… – начинает он. Она пригвождает его взглядом: «Не смей!»
Она права: уже ничего не поделать.
Он хватает ее за локоть:
– Вперед, легкая кавалерия!
– Что?
– Пойдем выпьем.
Взяв по бокалу недорогого, но сносного белого вина, они направляются к столу, где сервированы закуски. Разглядев толпу, окружающую стол, Джорри цепенеет:
– Вон она, рядом с третьей женой! Смотри! Вон там!
Она вся дрожит.
– Кто? – спрашивает Тин, прекрасно зная ответ. Горгона, Эта-как-ее-там, К. В. Старр собственной персоной, он узнает ее по фотографиям в газетах. Маленькая седая старушка в неуклюжем стеганом пальто. Никакой пудры с блестками, вообще ни намека на косметику.
– Она меня не узнала! – шепчет Джорри. Теперь она бурлит весельем. Да кто тебя узнает-то, думает Тин, под этим слоем штукатурки и драконовой чешуи на лице. – Она посмотрела прямо сквозь меня! Пошли подслушаем!
Отзвуки их детского подслушивания. Джорри тянет его вперед.
– Джорри, фу! – командует он, словно плохо воспитанному терьеру. Но тщетно: она рвется вперед, натягивая невидимый поводок, который он не успел закрепить у нее на шее.
Констанция В. Старр держит в одной руке сэндвич с яичным салатом, а в другой – стакан воды. Вид у нее настороженный и даже загнанный. Женщина справа от нее – видимо, та самая безутешная вдова, Рейнольдс Патнем, в девственно-голубом костюме и жемчугах. Она и правда выглядит довольно молодо. И похоже, не слишком убивается. Но с другой стороны, ее муж и не вчера умер. Справа от миссис Патнем стоит Навина, красивая молодая поклонница, которая разрыдалась, произнося надгробную речь. Она, кажется, полностью оправилась и взяла себя в руки.
Но сейчас она говорит не о Гэвине Патнеме и его бессмертных строках. Тин настраивает слух на плосковатый по интонациям выговор уроженки Среднего Запада и понимает, что девушка выражает свои восторги по поводу Альфляндии. Констанция В. Старр откусывает кусок от сэндвича; она, вероятно, слышит подобное не впервые.
– Проклятие Френозии, – говорит Навина. – В четвертой книге. Это было так, так… эти пчелы, и Алая Колдунья из Руптуса, замурованная в каменном улье! Это такое, такое…
Слева от знаменитой писательницы – брешь, и Джорри проскальзывает туда. Одной рукой она цепляется за Тина. Выставляет голову вперед, впитывая каждое слово. Она что, собирается выдать себя за поклонницу Старр? Что она задумала?
