‹…› Я теперь вожусь с выставкой в пользу бельгийцев. Очень много возни с комитетом, т. к. они все путают и не знают, на что решить. Мне приходится им все подсказывать. Москвичи все почти обиделись и отказываются давать вещи. Комитет меня пригласил после посылки приглашений избранным ими художникам. Когда я прочел списки, то отметил тех, которые не будут участвовать, и всё выходит по-моему. Гиршман меня спрашивал, откуда вы все это так хорошо знаете, а я говорю, что это опыт многих лет. «Мир Искусства» устраивает свою выставку в Петрограде 1-го марта, и говорят, что секретарем будет Шухаев, а с Рабиновичем
[190] у них нелады. ‹…› Я очень рад, что отказался мешаться в приглашения и в переговоры с художн<иками>. И слава Богу, т. к. уже начались обиды, а я стою в стороне. Выставка будет любопытная, т. к. участвует разношерстная компания. ‹…›
[191]
27 января 1915. Москва
К. В. Кандауров – Ю. Л. Оболенской
‹…› Много возни с выставкой, и время идет незаметно. Я рад, что скоро увидимся и поговорим на покое. Я люблю художников, но не выношу их взаимных отношений. Если бы все записать, то потомство пришло бы в ужас, составляя характеристики современных нам художников. К счастью, не записываю и все умрет со мной. ‹…›
[192]
Ящик с игрушками
Дорогой мой, мне будет приятно писать львов – точно мы вместе видим один и тот же сон – чудной и горячий и чуть-чуть дикий.
Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову. 16 января 1915
Понравившийся Мартиросу Сарьяну пейзаж «Виноград» («Цвет винограда»), который упоминается в письмах, был закончен осенью. Любимый коктебельский сюжет создавал «виноградное настроение» для работы, казавшейся в тот момент самой важной, – портрета Кандаурова. Работа над ним шла медленно, наперекор реальности, и, чтобы переключиться, художница пишет натюрморты: «Короткие работы сразу дают чувство чего-то оконченного, достигнутого. Присутствие натуры вносит большой покой – точно целуешь кого-то рядом с собою; а без натуры – точно только мечтаешь о ком-то далеком»
[193].
Поиск натуры обернулся счастливым обретением игрушечного богатства со склада в Сергиевом Посаде, где Константин Васильевич набрал для своей «дорогой детки» целый ящик сказочных зверей и птиц. Они должны были стать героями ее будущих картин и, конечно, радовать своей нарядностью, праздничностью. «Сегодня я купил много игрушек, и некоторые из них очень старые, которых теперь уже не делают. Есть черный верблюд, очень кошмарное животное, есть чудесная розовая птица, есть индюк, есть два желтых с голубым льва, один сидит, а другой стоит, есть собачка. Эти более или менее старые, а потом разные куклы и разные фигурки. Есть огромный петух в ярких красках и такой же гусь с удивительно синей головой. Эта пара невероятно интересна. Пришлю им в подмогу два ситцевых кубовых с цветочками платка, на которых чудесно выглядят деревянные куклы»
[194], – сообщает он в одном из писем, а в другом советует, что с ними следует делать: «Ты только подумай, как будет интересен верблюд и лев с голубой гривой и смешным лицом на фоне знойной пустыни с одинокой пальмой и пирамидой. Можно написать пейзаж в виде декораций, а потом установить и писать как nature morte. Напиши откровенно, как нашла эту затею. Это будет нечто вроде детского театра, и нужно будет освещать особо»
[195].
От фигурок львов Юлия Леонидовна в восторге: «Больше всего мне по сердцу оказались львы – ничего подобного я еще не видела! ‹…› Я думаю, что львов напишу не раз – не могу расстаться с ними»
[196]. В ней наконец проснулось желание творчества, чего так добивался Константин Васильевич. «Радость жизни и ее свет – вот что должно служить девизом твоей жизни и работы»
[197], – наставляет он ее. И Юлия расцветает его заботами: «Так работать – все равно что под солнечным лучом. Как же не создавать радостного?»
[198]. «Я не могла отделить от себя свои мечты, и все оставалось во мне, как набухший весной снег. Благослови тебя жизнь, мой дорогой. Не отнимай у меня твоей помощи, я еще “новорожденная”, и одна идти не могу и вообще не знаю, что будет»
[199].
Над картинами они трудятся в две руки и в четыре глаза. Письма все больше напоминают штудии. Идут подробные обсуждения композиции, колорита будущих картин, размеров холстов и рам к ним. «Сегодня купил тебе четыре цвета холстов для фона – синий, оранжевый, пурпуровый и ярко-зеленый, а также шесть аршин холста для картин. Холст взял на пробу, т. к. того, к которому ты привыкла, нет и когда будет – неизвестно. По-моему, холст очень недурен и к тому же дешев. Прислать или ждать моего приезда?»
[200]. Константин Васильевич относится ко всему внимательно и серьезно. Он чувствует себя то ли опытным преподавателем, то ли практиком, владеющим тайнами ремесла, или искушенным ценителем искусства и радуется, когда по его просьбе исполняется картинка, – из этих подготовительных эскизов в размер конверта у него складывается целая «галерея». В письмах появляются и его рисуночки – в качестве заданий для его прилежной «воспитанницы», которой он верно служит и восхищается: «Я целые дни только и думаю о том, что бы тебе послать, что бы сделать для тебя, моя золотая девочка. ‹…› Какое отрадное самочувствие, когда думаешь только о добре. Искусство в этом играет тоже не маленькую роль, а твое искусство радости и большую»
[201].
И начинается игра в то, что хочется видеть: рай (а где еще расти винограду?), волшебный сад, чудесный зверинец, населенный полуфантастическими зверями и птицами, оживает на многочисленных эскизах и холстах. Все эти «райские дети» обретают характеры, вроде той пары львов, один из которых в глазах Оболенской похож на Богаевского, другой – на Станиславского, переселяются на страницы писем и буквально заполняют их собою, доводят до экстаза: «‹…› получил “Рай”. Я в бешеном восторге и не хочу менять ничего. Все великолепно и чудесно! Деревья я такими хотел видеть, и ты угадала все подробно. Как прекрасны в арке просвета целующиеся львята – это наш путь. Красный и зеленый попугаи невероятно хороши. Страус удивительно прекрасен. Цветы, плоды, листья, ветки и стволы – все то, о чем мечтал. Если так пойдет дальше, я сойду с ума от радости и счастья»
[202].
