С Еленой Оттобальдовной, которая была весьма расположена к художнице, ценя в ней сочетание интеллекта, эмоциональной глубины с петербургской сдержанностью, у Оболенской были свои отношения и обмен письмами. Вообще, Юлии Леонидовне принадлежала особая роль – миротворицы – в отношениях Волошина с матерью. Она умела выслушать, тактично реагировать на острые ситуации, пытаясь смягчить их, а в письмах очень часто оказывалась посредницей между матерью и сыном, сообщая то, что им хотелось знать друг о друге, что стояло за их ссорами и обидами. «Большое спасибо за все то, что Вы пишете мне о Пра и о ее отношении ко мне, – отзывался Волошин. – ‹…› Я прекрасно знаю, что эта строгость и требовательность от любви. Но это так тяжело и так часто убивает в корне порыв к работе»
[288].
Оболенская это понимала, оставаясь органичной и абсолютно искренней, в сочувствии своем никогда не фальшивила, поддерживая одного, не переставала любить другого.
Умение «дать себя», раскрываясь навстречу другому, преобразуя его расположением ли, любовью, – талант редкий. «У Вас был непосредственный интерес к человеку. Вы дали в своей душе отпечатлеться оттиску его лика обобщенному, облагороженному, но верному, – писал Оболенской Волошин, называя такое принятие человека ради него, а не ради себя, одной из величайших услуг, которые можно оказать. И добавлял: «Я эту способность очень ценю, б<ыть> м<ожет> потому, что у меня ее мало. Мне все кажется, что словами и теориями можно больше дать. И знаю, что не так, а ничего не выходит.
Знаете, как важно положить себя как бы на сохранение в душу друго<го> человека. И знать, что никакая рябь жизненных событий на том лике не отразится. Вот Ваш глаз видит человека общо, реально и благородно. За этим к Вам и идут»
[289]. Так оно и было.
Julia fecit
Вечера и дожди проводим с Пра, Максом и Ходасевичем. Ходасевич вчера, к общему изумлению, в ответ на какие-то шутки выпалил мне – «предсказываю, что Вы в меня влюбитесь», – и сам точно горячего хлебнул. Пра никак этого не может забыть.
Ю. Л. Оболенская – К. В. Кандаурову. 10 августа 1916
«Не смей увлекать поэтов!» Увлекала и увлекалась…
В 1916-м Оболенская провела в Коктебеле два с половиной месяца. Это было счастливое лето среди любящих ее людей и в обществе поэтов, которое она не могла не оценить. Ореол романтической героини делал и ее притягательной, особенной. Свою гостью братски опекал Волошин, Ходасевич, впервые попавший в это лето в Коктебель и очень скоро переселившийся в дом поэта, постоянно обменивался с ней остроумными репликами, и наоборот, вспыльчивый и неуживчивый Мандельштам успокаивался в присутствии внимательной к нему барышни. О нем она пишет в августовском письме к Магде Нахман, забавно описывая поездку большой группы коктебельцев в Феодосию на вечер, в котором принимали участие поэты, музыканты, чтецы, а его оформлением занимались художники, главным образом Раиса Котович и Адольф Мильман, хотя в афише, похожей, по остроумному замечанию Оболенской, на пароходное расписание, указывалось гораздо больше имен, включая и ее саму.
«Везли нас в Феодосию на катерах, автомобилях, а нам с М<аксимилианом> Ал<ександровичем> и Мандельштамом достался автобус, где мы на империале тряслись в обществе урядника, сгибая головы под телеграфной проволокой. Макс<имилиан> Ал<ександрович> импровизировал:
Так высоко поставлен,
Что мигом обезглавлен,
Как крокодил,
Он проволокой был…
Каждую минуту останавливались и долго бессмысленно шипели. Наконец сломались, растеряв тормоза, и были подобраны переполненным артистами автомобилем. Макса поставили на подножку, а я сидела над рулем на одной ноге, да и той Мандельштамовой. По приезде “певица Сонечка” спросила М<андельштама> с почтением: “С каким же автомобилем поехала княгиня Оболенская?” В Феодосии мы с Мандельштамом носились в поисках парикмахера. Он нанял извозчика и останавливал всех проходивших мужиков, спрашивая, где дамский зал. Наконец измученную меня провели через какой-то увешенный бельем дворик, по-моему, в прачечную, т. к. растрепанная баба схватила плойку вместо щипцов и принялась завивать меня перед мутным осколком зеркала мелким барашком. Гребень был в 5 зубов. Мандельштам пришел и ахнул; упал духом. “Теперь я знаю, кто “они”, перед кем читать придется”. У Ж. Г. Богаевской я долго расчесывала куафюру.
Мандельштама действительно освистали – 3 раза повторял одно место под хохот публики: “Я с ними проходил 3 раза то, что им было непонятно”, – говорил он. Макс имел большой успех, а Ходасевичу и Масалитинову, на бис читавшему Пушкина, кричали: “Довольно этих Мандельштамов!” После концерта был ужин в саду, и домой вернулись автомобилем на рассвете. Много было всяких курьезов. Теперь Мандельштамы уехали, их вызвали: умерла их мать. Младшие братья славные мальчики, а О<сип> Э<мильевич> замечательный поэт. Его чтение – последняя степень искренности – это танец каждого слова, в каждом слове участвует он всем своим телом. Это тело – совсем хрупкая глиняная оболочка, существующая только для того, чтобы внутренний огонь был чем-нибудь сдержан, – “в кувшинах спрятанный огонь”»
[290] (строка из стихотворения О. Мандельштама, написанного в апреле 1916-го: «О, этот воздух, смутой пьяный…»).
Вечер, устроенный 18 июля начальником феодосийского торгового порта А. Новинским в Городском саду, запомнился многим участникам, сообщали о нем и местные газеты. В описании Юлии Леонидовны событие превращается в сюжет, отчего ее рассказ становится непосредственным и живым, не теряя при этом глубины и чуткости восприятия.
О Мандельштаме она пишет с тем же благородным и благодарным чувством, подмечая особенную хрупкость, незащищенность его таланта. Тем более что в быту он был слишком чувствителен и уязвим, неизбежно попадая в нелепые ситуации и слывя, по язвительной характеристике Ходасевича, «посмешищем всекоктебельским».
Отношения поэтов едва ли можно назвать приятельскими или даже приязненными. Ходасевич если не избегал, то сторонился Мандельштама, иронически отзывался о нем в письмах жене и друзьям. Тот, в свою очередь, вряд ли забыл ходасевичевскую рецензию на второе издание «Камня», появившуюся полгода назад: «…маска петроградского сноба слишком скрывает лицо поэта; его отлично сделанные стихи становятся досадно комическими, когда за их “прекрасными” словами кроется глубоко ничтожное содержание»
[291]. Но добродушие хозяина ситуацию смягчало; как поэтов Волошин высоко ставил их обоих, уравновешивая поэтическое трезвучие устойчивым тоном собственного голоса.
С Владиславом Ходасевичем, человеком острого, насмешливого ума, Оболенская подружилась быстро и легко – это был взаимный интерес с первого взгляда; их объединили чувство юмора, шутливая пикировка и, конечно, Пушкин – общая любовь, в которой состязались, дразня друг друга. Не отставал и Волошин: так возникло содружество, где присутствовали смех, интеллектуально-непринужденная игра, возможная даже не среди единомышленников, а среди людей, заряженных одной энергией, когда легко возникает общий контекст, включающий природу, быт, литературу и непосредственное общение.
