3 сентября. ‹…› Пришел М. А. и позвал к себе. Читал корректуру своих статей о театре, очень интересно. ‹…› Потом заговорили о стихах. Он сказал, что «Венок» мой ему все больше и больше нравится, за исключением 2–3-х легко поправимых упущений, все хорошо в размере и рифмах, и ему непонятно, почему я не пишу, раз для этого все готово.
23 сентября. ‹…› Пришла Алекс<андра> Мих<айловна>, говорили о Макс<имилиане> Ал<ександровиче>, К<онстантин> Ф<едорович>, перейдя в мастерскую, заставил меня снова читать венок. ‹…› В 11 часов мы поехали на поезд. На прощание К<онстантин> Ф<едорович>, держа мою руку, за что-то очень благодарил и бесконечно хорошим голосом говорил, что очень рад, что познакомился со мною.
М. С. Фельдштейну
Темно-серебряная грива,
Улыбкой искривленный рот,
В движеньях плавных гибкость ивы
И шеи томный поворот –
Наш берег красили доселе,
И вот их увезете Вы
От золотого Коктебеля
Под небо каменной Москвы.
Кто ж будет в темпе менуэта,
Волос откинув серебро,
Метать с изяществом поэта
Неблагодарное ядро?
Кто будет с даром чрезвычайным
Стишки запоминать с листа
И кто поведает нам тайну
Про темно-серого кота?
Теперь торжественно воспеты
Стихами с ног до головы,
Привычным темпом менуэта
На север устремитесь Вы,
И нас забудете ужели,
Свершивши путь унылый свой
От фернампиксов Коктебеля
К камням московской мостовой?
Коктебель. Август 1913
Из дневника 1913 года:
1 августа. ‹…› Ночью я сошла к скамейке, где плясали и играли все в горелки, – меня заставили читать; от смеха Мих<аил> Сол<омонович> переламывался пополам.
7 августа. ‹…› Накануне Сережа звал нас на чай и проводы Мих<аила> Сол<омоновича>, но его опять уложили, и он пришел прощаться ужасно смущенный. Т. к. ему ужасно хотелось поиграть с нами в стихи, я добыла бумаги, и после проводов мы играли ужасно шумно. Предварительно я прочла новые стихи, Мих<аил> Пав<лович> тут же стал их списывать, и все были весьма довольны.
<После 7 августа>
Мн <огоуважаемый> Мих<аил> Сол<омонович>!
Не найдя подходящего случая для прочтения посвященной Вам элегии перед Вашим отъездом, но и не допуская возможности, чтобы Вы уехали невоспетым, позволю себе послать ее Вам вслед. (Черновик письма М. С. Фельдштейну).
М. П. Вьюшкову
Господь, Господь, какое чудо
Еще свершишь ты к сентябрю?
Михаил Павлович отсюда
Чуть не взошел на Сююрю!
Сей склон немыслимо тяжелым
Прославился во все концы.
Не снилось даже дискоболам
Дерзнуть на грозные зубцы.
Что ж ныне слава дискоболья?
Горсть пепла? Дар рабов царю?
Иль пыль с запекшеюся кровью
На скользких склонах Сююрю?
Коктебель. До 13 августа 1913
Из дневника 1913 года:
9 августа. ‹…› Мих<аил> Павл<ович> взошел на Сююрю.
К. Ф. Богаевскому
Мы, чужеземцы дали невской,
Широкий миновали вход
И дверь с табличкой «Богаевский»
И над крыльцом зеленый свод.
Внутри, как за стенами храма,
Царил торжественный покой,
И синие светились рамы
У Вашей тихой мастерской.
Вы нас вели сквозь чащи сада
Под тень древесных верениц,
Темно-коричневого взгляда
Не отрывая от страниц.
Отрывисто угрюм и четок
Был звук немногих ваших слов.
Ровны, как зерна тех же четок.
Вскрывались дали вещих снов –
Торжественны, неуловимы,
Неумолимы, как и Вы,
Нас быстро уводящий мимо
Сквозь чащи перистой листвы.
Ах, если б можно, нам пришлось бы
В них заблудиться много раз,
Но вы не чувствовали просьбы
Бессильных оторваться глаз.
Нас провожали терпеливо,
Снося безропотно искус.
Лишь что-то бормоча ворчливо
В свой кверху устремленный ус.
Из дневника 1913 года:
10 августа. ‹…› отправились к Богаевскому через уютный двор с могучим виноградом на стене, прошли через зеленое крылечко в прихожую, увешанную ранними его этюдами и в громадную, слишком нарядную и аккуратную мастерскую, с синими рамами окна. Посидели без хозяина, рассматривая старые вещи на стенах. Пришел К<онстантин> Ф<едорович> весь пепельный, поднял один ус, слегка улыбнулся, спросил, едем ли мы скоро.
‹…› На свои стихи он поворчал в ус, что я не поняла, что он не торопился нас провожать и т. п., но на Сережино с чувством сказал: очень хорошие стихи. Просил списать ему все.
Он сиял, как алмаз среди стекол,
Но профессору в отдых был дан и
Собрался стремительно Сокол,
Уложивши свои чемоданы.
Кто-то нас вразумит и научит?
Кто расскажет нам случай с Адамом и
О том, как болезнь его мучит,
И о том, как невежлив он с дамами?
Не забыть и забывчивой Магде
Указаний о правой ноздре, и
В Москву она жаждет сама, где
Заработает с вами бодрее,
А не будет в далеком «Кок-Яре»
Бормотать над десятым стаканом и
Буянить в Кок-Ярском угаре
Так, как будто воюет с Балканами.
В нашей памяти ярки и живы
Незабвенных уроков часы и
Шаров Ваших мыльных отливы,
И лучи на закате косые,
И монгольский разрез Ваших глаз,
Ваши длинные черные кудри и
О Гогене прекрасный рассказ
Соломоновой книги премудрее.
Станет солнце в тумане багровом,
Поседеют от снега леса и
Тогда соберемся мы снова,
Чтоб приветствовать вас, Гокусаи.
А пока вспоминайте о лете,
Об уроках в горячем июле и
Не меньше горячем привете
Ученицы внимательной Юлии.
Коктебель. До 14 августа 1913
Из дневника 1913 года:
28 июля. ‹…› Сокол и Сер<гей> Эфрон пришли просить мои стихи. Соколу они уже были списаны, т. к. мне передал его просьбу раньше К<онстантин> В<асильевич>, а я согласилась с радостью: он меня так обрадовал тем, что удивительно хорошо со мной поздоровался. Пришлось и Серг<ею> Як<овлевичу> писать, пока еще не отдано.
<13 августа> ‹…› я бросила элегию и пришла на балкон. Сокол рассказывал об Адаме и о Магде, пьющей в Кок-Яре. Она пришла и сама, ей повторил.
С. Я. Эфрону
Ей повезло: ее натура,
Экстазом подвига объята,
С повышенной температурой
Позировала до заката.
В подушках на высоком ложе
Чеканный лоб был бел и гладок,
Прозрачно-матовая кожа
Светилась в груде медных складок.
Из мраморной единой глыбы
Черты, изваянные четко,
И носа тонкие изгибы,
И тяжесть губ, и подбородка,
Врезалась рама черных прядей
И брови в их змеином взлете,
И пальцы в движущемся ряде
На золотистом переплете.
И окаймлен лучистой чернью
Ресниц, изогнутых без меры,
И острых – на венец из терний –
Цвел взгляд цветком зелено-серым.
Извилисто певуч и длинен
Был весь разбег текучих линий,
И темный галстук посредине
Змеился лентой темно-синей.
И плед был на коленях согнут,
Напоминая зиму, город,
И был отвернут и отстегнут
Его рубашки белый ворот.
А сзади крупные нависли
Прозрачной парусины складки,
И в них сквозили чьи-то мысли
В неугомонном беспорядке,
Ветвей качающихся тени,
И море с нежной синевою,
И скал червонные ступени
За неподвижной головою.
Прославлены до апогея,
До мученической короны
И имя гордое – Сергея
И прозвища его – Эфрона.
Но вот теперь уносит море
Натуру моего портрета,
И тяжкое постигло горе
И живописца и поэта.
Из дневника 1913 года:
