Священник на кладбище согласился его крестить даром и даже дал ему приют на несколько дней. Мы собрали ему немного денег, и он благополучно уехал в Одессу. Больше мы его не видали, и только долгое время спустя был глухой слух, что он убит в Одессе, но мы этому не хотели верить.
Жизнь наша становилась все тяжелее и тяжелее, все в доме нервничали и ссорились. После одной такой ссоры я, страшно возбужденный, бросился на чердак и решил покончить с собой. Был серый и хмурый осенний день – на чердаке глухо и темно. Я устроил к балке веревку и подставил какой-то чурбан под ноги. Я уже хотел надеть на шею петлю, как вдруг весь чердак загорелся ярким желтым светом, а поднятая мною пыль переливалась всеми цветами радуги – я остановился, и мне безумно захотелось взглянуть на солнце в последний раз. Соскочив с чурбака, я бросился к круглому окну и буквально вылез из него. Улица горела, освещенная солнцем, туч нет, и небо синее с ослепительным солнечным диском. Я был очарован, а сердце стучало так, что я его слышал, – не в силах был оторваться, мне все показалось бесконечно любимым: и пыльная улица, и небольшие белые домики, окруженные темной зеленью, и бегающие по улице грязные еврейские ребятишки с обязательным белым треугольником рубашки, торчащим сзади из разрезов штанов, – усовершенствование для быстрого освобождения желудка. Все было мило, слезы подступили и стали капать, а я все смотрел… Вдруг слышу свое имя, мне кричат, зовут и машут руками – это были живущие напротив нас две сестры, девочки моих лет, дочери судебного следователя. Мать у них умерла, а отец был строг и не любил, когда они уходили из дома или кто-либо к ним подходил. Они кричали: «Костя, иди к нам, отец уехал в уезд, мы будем играть и пойдем в сад яблоки есть». Я, как сумасшедший, бросился вниз, сбежал по лестнице так быстро, что было духу, и через момент был у них. <Мы> побежали в сад, ели яблоки, бегали и скакали, как обезьяны. Пришли еще несколько девочек и мальчуганов. Весело было до темноты. Вдруг я вспомнил, что хотел сделать, и мне стало стыдно и тяжело, я упал духом и не знал, как мне идти домой – встретить мать. Все заметили и стали приставать, что со мной, но я молчал. В эту ночь я не мог идти домой и остался ночевать у них. На другой день я пришел домой и не смел никому смотреть прямо в глаза. Я долго боялся пойти на чердак и снять веревку. Никто так и не узнал, что было со мной и что я переживал. Случай спас меня и надолго заставил быть тихим.
Мы вскоре переехали на другую квартиру, в дом, который находился на окраине города близ кладбища. Мы стали жить в центре молокан и других старообрядческих сект.
Перед самым переездом на новую квартиру случилось еще одно приключение, в котором я был тоже участником. Следующий квартал по нашей улице представлял <собой> огромный сад, и только в том углу, который выходил на нашу улицу, были дом, сарай и кухня. Ворота выходили на нашу улицу, но были еще ворота в другом конце огромного квартала, выходившие из сада. Вот в этом-то доме, где жила большая еврейская семья, должна была быть свадьба. До нас дошел слух, что какой-то обряд будет во дворе. Трое из нас пролезли в сад, выбрали самое крайнее ко двору и самое большое ореховое дерево – залезли на него и стали наблюдать. Был виден двор, где у кухни стояли козлы, покрытые досками, и на них масса мяса, чищенных овощей и всякой другой снеди. Наконец мы услыхали музыку в глубине сада, по дорожке показалась процессия свадьбы. Вообразите наш ужас, когда они вдруг остановились под нашим деревом и раввин начал что-то читать молодым, стоявшим под балдахином, четыре палки которого держали молодые евреи. Не успел раввин сказать несколько слов, как с дерева свалился один из нас и бросился бежать, за ним и второй. Я же был выше, а поэтому не знал, что мне делать, но, боясь фанатиков, я решил тоже бежать, тем более что услышал проклятия и крики всех евреев. Пока еще было время, так как евреи тоже не знали, что им предпринять, я быстро спрыгнул и бросился со всех ног бежать к воротам двора – по дороге зацепился за ножку козел, повалил все на землю и сам растянулся в пыли. Дикий крик и брань были очень близко, я вскочил и, подбежав к воротам, полез через них на улицу. Все же кто-то успел меня дернуть за ногу, но очень слабо, а я, соскочив на улицу, был уже в безопасности. ‹…›
По субботам в жаркий летний день, часов около двенадцати, почтенные евреи с женщинами и детьми шли мимо нас из синагоги, и, несмотря на страшную жару палящего солнца, старики были в бобровых шапках и дорогих бархатных накидках вроде шуб. Вся толпа была необыкновенно цветиста, но в густых тонах. Все шли чинно, с достоинством и не обращали внимания на уличных ребят, которые их задирали. Настроение молитвенное еще их не оставило, и они были под впечатлением последних слов раввина. ‹…› Отряд нападавших сидел за забором пустыря, который был по соседству нашего дома, и как только евреи равнялись с местами засады, так на них сыпался целый дождь гнилых фруктов. Происходило некоторое замешательство, но все быстро успокаивались и с тем же достоинством и с такой же выдержкой продолжали медленно двигаться. Самые старые и самые почтенные с длинными палками-посохами шли, как предводители: их губы шевелились, вероятно, от молитвы или проклятий, которые они посылали невидимым врагам. Только раз несколько молодых бросились к забору, но были остановлены старым патриархом и встали на свои места в толпе. Эта затея, слава богу, скоро надоела, и ее бросили.
Через некоторое время мы обжились и нас все узнали. Доказательством этого было приключение с моей матерью, которая однажды, засидевшись у знакомых в городе, ехала на извозчике в темную безлунную ночь, была остановлена, и двое бросились к ней, чтобы ограбить, – как вдруг мать слышит голос извозчика: «Что вы, черти, своих обираете, ведь это наша барыня, она живет у Стоянова». Один из разбойников спросил: «Это ты, Павло?» – «Я». – «Ну ладно, езжай до фонаря». И они, сев рядом с матерью на сиденье, поехали к фонарю, а фонари стояли очень редко. Подъехав к фонарю, они посмотрели на мать и сказали: «Ну, будь здорова, а только если будешь ездить ночью, то бери наших извозчиков, а то ненароком можем и обидеть».
Рядом с пустырем на углу квартала был маленький кабачок и чайная, где собирались темные люди и воры. Однажды я, гуляя по пустырю за забором, услыхал на улице разговор, в котором упомянули нашу фамилию. Я остановился и прильнул к щели забора. На улице у забора стояли два здоровенных парня: один известный силач, левша, красавец Андрей, а другой пожилой, высокий и сухой, которого я видел в первый раз. Пожилой сказал, что надо их пощупать, а Андрей сказал, что он сошел с ума, если хочет воровать у своих. «Ну, ладно, не станем», – сказал старший, и на этом разговор кончился. Действительно, мы даже спали с открытыми окнами, и у нас ничего не пропадало.
Наступила зима, и прекратились все походы против евреев. Зимой катались на коньках по улице, и я особенно рьяно катался мимо маленького домика, где жила кузина наших хозяйских дочерей – белокурая красавица. Катались больше я и один из мальчиков, которому она тоже нравилась. Мы так надоели ее матери, что она прорубила канавки поперек тротуара, но упав один раз, мы потом перепрыгивали через них, и эти меры не помогали, а блондинка кивала нам каждый раз приветливо. Потом я стал ходить к ним, так как подружился с ее братом, тоже любящим голубей. Все любители очень мне завидовали, потому что у меня был чудный белый с красными крыльями голубь. Он был такой породы, что не мог долго летать, а взлетев, кувыркаясь, почти падал на землю – таких редких экземпляров держали только для завода и подрезали им крылья. Этот голубь так меня знал и так привык ко мне, что, увидев меня на дворе, слетал с голубятни и садился мне на плечо.
