Начиная с первого номера обновленных «Отечественных записок» и до самой смерти Лермонтов печатался только в этом журнале. Причиною тому были, конечно, не одни приятельские отношения его с Краевским, а и то, что он сочувствовал направлению журнала, главой которого был Белинский, и поддерживал это направление, воспитывавшее читателей в духе освободительных идей.
Знаменитый художественный и музыкальный критик Владимир Стасов, обучавшийся в ту пору в Училище правоведения, вспоминал потом о впечатлении, какое производили на них, подростков, статьи Белинского и стихотворения Лермонтова.
«Почти в каждой новой книжке „Отечественных записок“, — писал Стасов, — появлялось одно или несколько стихотворений Лермонтова, отрывки из „Героя нашего времени“, непременно — одна большая статья Белинского и целый ряд мелких, все его разборы книг. Я помню, с какою жадностью, с какою страстью мы кидались на новую книжку журнала, когда нам ее приносили, еще с мокрыми листами, и подавали обыкновенно в середине дня, после нашего обеда. Тут мы брали книжку чуть не с боя, перекупали один у другого право ее читать раньше всех; потом, все первые дни, у нас только и было разговоров, рассуждений, споров, толков, что о Белинском да о Лермонтове»
[1040].
Вскоре после возвращения Лермонтова из ссылки на страницах «Отечественных записок» появилась его «Дума». Уже самое название стихотворения воскрешало в памяти современников исполненную высоких гражданских идей «Думу» Рылеева. Обличительный пафос лермонтовской «Думы» роднил ее с «Гражданином» — одним из самых вдохновенных рылеевских стихотворений. С горечью начинает Лермонтов свою «Думу»:
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно.
Меж тем, под бременем познанья и сомненья
В бездействии состарится оно.
· · · · · · · · · ·
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы,
Перед опасностью позорно малодушны,
И перед властию — презренные рабы.
«Дума» Лермонтова привела Белинского в восторг. Он увидел в ней «энергическое воззвание» к людям своего поколения, «громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества». Он утверждал, что каждый мыслящий человек его поколения найдет в этом стихотворении разгадку собственного уныния, своей душевной вялости и бездеятельности.
Говоря о лермонтовской «Думе», Белинский не Лермонтова сравнивал с прославленным римским сатириком Ювеналом: наоборот — Ювенала сравнивал с Лермонтовым. «Если сатиры Ювенала, — писал он, — дышат такою же бурею чувства, таким же могуществом огненного слова, то Ювенал действительно великий поэт!»
[1041]
Может возникнуть вопрос: не пессимистические ли это стихи? Как трактовать их?
Нет! Пессимизм выражается в унылой бездейственности, в тоске, вызванной утратой жизненной цели, в отсутствии общественных интересов. Но путь Лермонтова — путь мужественной борьбы. «Мужественная, грустная мысль никогда не покидала его чела, — она пробивается во всех его стихотворениях, — писал Герцен. — То была не отвлеченная мысль, стремившаяся украситься цветами поэзии, нет, размышления Лермонтова — это его поэзия, его мучение, его сила»
[1042].
А. М. Горький считал, что пессимизм Лермонтова — «действенное чувство»:
[1043] отрицая современную ему действительность, поэт влиял на общественное сознание, возбуждал протест и жажду борьбы. И действительно в беспощадном обличении своих современников, отказавшихся от выражения протеста, страстная активность лермонтовской поэзии выражается с не меньшей силой, чем, скажем, в описании подвигов Мцыри или в пламенных монологах Демона.
История ангела, восставшего против небесного самодержца, приобретала общественный смысл. Наделенный исполинской силой страсти и несокрушимой волей, воплотившей в себе идею свободы и отрицания, «познанья жадный» лермонтовский Демон воспринимался людьми 40-х годов как символ личности свободной, гордой, сомневающейся, мыслящей, непокорной. «Да, пафос его (Лермонтова), как ты совершенно справедливо говоришь, — писал В. Боткин Белинскому, — есть „с небом гордая вражда“. Другими словами, отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками или, еще другими словами, — пребывающего общественного устройства»
[1044].
Под духом и миросозерцанием, выработанным средними веками, Белинский и его друзья разумели христианскую мораль и христианское вероучение, узаконившие несправедливость, неравенство, рабство. Николаевскую деспотию и российское крепостничество они осторожно упоминали как «пребывающее общественное устройство».
Белинский назвал лермонтовского Демона «демоном движения, вечного обновления, вечного возрождения». «Он тем и страшен, тем и могущ, — писал Белинский, — что едва родит в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиною, как уже кажет вам издалека идеал новой истины»
[1045].
Лермонтов в своей поэме ставил вопросы, над которыми мучительно размышляли лучшие люди эпохи.
Демон — не первоисточник зла. Он порождение зла и неизбежно становится его носителем, так же как и люди лермонтовского поколения, пороки которых поэт обобщил в «Герое нашего времени». Поэтому и Арбенин в «Маскараде» и Печорин имеют с образом Демона глубокую внутреннюю связь.
Современники узнали поэму Лермонтова в редакции, которую он создал по возвращении с Кавказа. Напечатать этот текст Лермонтов не мог по цензурным условиям. Но поэма разошлась во множестве списков и имела огромный успех. Белинский в одной из своих статей вспоминал в связи с этой поэмой об успехе, которым пользовалось в 20-х годах «Горе от ума». Это сопоставление сделано было не случайно: великий критик намекал на общественное значение лермонтовской поэмы, которая ходила по рукам, подобно грибоедовской пьесе, служившей целям революционной пропаганды декабристов.
О назначении поэзии — служить целям революционной борьбы — Лермонтов говорит в стихотворениях «Поэт», «Не верь себе», «Журналист, читатель и писатель». И недаром сравнивает искусство поэта с оружием, как в наше время любил это сравнение Маяковский.
Быть поэтом, утверждал Лермонтов, — значит совершать высокий гражданский подвиг. Тех поэтов, которые писали стихи только о себе, о своих страстях и страданиях, он не считал настоящими поэтами. Обращаясь к такому поэту, Лермонтов писал:
