Отношение к поэту в кругу пятигорской знати становилось все хуже и хуже. Враги искусно вели интригу, стараясь натравить на Лермонтова кого-нибудь из его знакомых. Пробовали подбить на это молодого офицера Лисаневича. Говорили, что Лермонтов шутит над ним зло и обидно, что офицеру неприлично терпеть это. Уговаривали его вызвать Лермонтова на дуэль, «проучить».
Лисаневич отказался.
— У меня рука не подымется на такого человека, — сказал он.
У Мартынова поднялась. Человек самовлюбленный, обидчивый, ограниченный, Мартынов быстро поверил клеветническим слухам. Что именно говорили ему в эти дни об отношении Лермонтова к нему или к его семье, в точности неизвестно. Но цель была достигнута: Мартынов пришел в бешенство и затаил злобу.
Вечером 13 июля, выходя из гостей, Мартынов остановил Лермонтова и, придравшись к тому, что Лермонтов рисовал на него карикатуры, вызвал его на дуэль.
15 июля 1841 года
[1060] на склоне Машука, недалеко от Пятигорска, Лермонтов был убит…
«Поприще великое могло ожидать его, — восклицал Гоголь. — Никто еще не писал у нас такою правильной, прекрасной и благоуханной прозой… Готовился будущий великий живописец русского быта…»
[1061]
«…Содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда — все это заставляет думать, — писал Белинский, — что мы лишились в Лермонтове поэта, который, по содержанию, шагнул бы дальше Пушкина»
[1062].
Словно продолжая мысль Белинского, Алексей Максимович Горький писал: «В стихах Лермонтова начинают громко звучать ноты, почти незаметные у Пушкина, — это жадное желание дела, активного вмешательства в жизнь»
[1063].
Еще при жизни Лермонтова критика, стоявшая на охранительных позициях, объявила талант Лермонтова «протеистическим», собирательным, заключающим в себе отголоски чужих влияний, отказывала ему в оригинальности. В противовес этому прогрессивная критика и широкая публика, вслед за Белинским и Чернышевским, воспринимали поэзию Лермонтова как явление глубоко самобытное.
С годами афористические строки лермонтовских стихов все больше входили в повседневную и литературную речь. Не раз заострял ими свои полемические статьи Владимир Ильич Ленин, цитируя строки из посвящения «А. О. Смирновой», из «Демона», стихотворения «Журналист, читатель и писатель», из «Думы»
[1064]. Томик Лермонтова лежал у него в ссылке возле кровати рядом с Пушкиным и Некрасовым, и, как пишет Надежда Константиновна Крупская, Ленин часто перечитывал их по вечерам. Говоря о своей любви к Лермонтову, Н. К. Крупская вспоминала:
«Владимир Ильич также любил Лермонтова, но тоже как-то „стихийно“. Привлекала нас в молодости д[олжно] быть смелость и сила чувства, которые так ярки у Лермонтова»
[1065].
9
Одна из величайших заслуг Пушкина перед русской литературой заключается в том, что он сблизил книжный — литературный — язык с живой народной речью. Следуя Пушкину, Лермонтов шел в этом же направлении. Белинский восхищался его «полновластным обладанием совершенно покоренного языка, истинно пушкинскою точностию выражения»
[1066].
Высоко ценил язык Лермонтова А. П. Чехов. «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, — говорил он по поводу „Тамани“. — Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать»
[1067].
Действительно, простота и содержательность повествования доведены в «Тамани» до высочайшей степени совершенства. Сюжет развивается стремительно. Каждое слово точно и необычайно многозначительно.
«„Герой нашего времени“, — отмечал Чернышевский, — занимает немного более половины очень маленькой книжки… Прочитайте три, четыре страницы… сколько написано на этих страничках! — И место действия, и действующие лица, и несколько начальных сцен, и даже завязка — все поместилось в этой тесной рамке»
[1068].
«При мне исправлял должность денщика линейский казак, — пишет Лермонтов на первой странице „Тамани“. — Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина — молчат; стучу — молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.
„Где хозяин?“ — „Не-ма“. — „Как? совсем нету?“ — „Совсим“. — „А хозяйка?“ — „Побигла в слободку“. — „Кто же мне отопрет дверь?“ — сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась, из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы».
В этой повести Лермонтов изобразил людей бесстрашных, сильных, свободных. И каждая деталь этого сотканного из намеков повествования подчеркивает их любовь к свободе, к вольной, независимой жизни. Даже такая подробность, как украинская речь слепого.
Черноморское казачество происходит из Запорожской Сечи. Украинская речь слепого напоминает читателю о том, что люди, живущие над морским обрывом в Тамани, — потомки вольных запорожцев. В конце повести Лермонтов снова вскользь намекает на это: тот, кого зовут Янко, — удалец, бесстрашно переплывающий ночью через бурный пролив, — «острижен по-казацки». Ему везде дорога, «где только ветер дует и море шумит».
О «вольной волюшке» поет героиня повести. И все ее поведение — «быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности», — ее «загадочные речи», ее «странные песни», сравнения ее с русалкой, с ундиной, самое название которой происходит от латинского слова «unda» — «волна», — все это создает образ, как волна, неуловимый и вольный. Недаром Лермонтов изобразил эту девушку на фоне изменчивого морского пейзажа.
«…внизу с беспрерывным рокотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию…»
