«Вот и дорогой моей старушки нет на свете», — начинает она письмо от 12 мая 1902 года. И обещает Шубинскому продолжить работу — перевести последнюю часть, «если попросят».
«У Бухарина коротенький некролог появится в „Новом времени“»
[367].
Каков Масанов! И что значит библиография! Какая точность астрономическая при выяснении вопроса об «астрониме»! Бухарин один только раз выступил в «Новом времени», и под его статьей поставили звездочки, которыми в этот момент никто из постоянных сотрудников не подписывался!
«Вдовствующая» императрица — мать Николая II — спрашивала у «барышень Анненковых» про записки покойной и просила ей дать их прочесть. Но ужас! Барышни пишут Мердер в Варшаву:
«Оригинал еще у нас, но мы должны по завещанию бабушки передать его нашему двоюродному брату Борису Струве»
[368].
Борис Струве увозит его за границу!
Юридически оригинал принадлежит Струве, — волнуется Мердер. — А перевод? Он сделан по желанию Веры Ивановны и подарен, с ее ведома, внучкам. Однако им кажется, что издание записок уже невозможно. А ведь они обмышляли, какой из портретов бабушки приложить к мемуарам…
[369]
На этом переписка об издании интереснейших этих записок кончается.
В 1904 году Мердер поселилась в Москве. Дружила с Петром Ивановичем Бартеневым. Имела возможность пользоваться «богатейшей библиотекой Румянцевского музея», откуда ей все присылали на дом. Она умерла спустя две зимы — в марте 1906 года. Между прочим, после нее тоже остались воспоминания
[370].
6
Надо искать архив Мердер. Он мог попасть в Румянцевскую (ныне Ленинскую) библиотеку.
Не попал.
В Пушкинском доме… В Публичной библиотеке… В Литературном музее в Москве… В Историческом музее…
Нет.
Извлечения из записок Анненковой мог взять Петр Иванович Бартенев…
Не взял. Во всяком случае, подтверждения мы не находим.
Значит, два экземпляра машинописи — черновой и перебеленный — нам недоступны или, еще вернее, пропали. А где два других?
Экземпляр, принадлежавший внучкам старухи, хотела читать «вдовствующая» императрица. Надо искать в дворцовых архивах.
Не нашел. Стало быть, читать, очевидно, не дали, а увезли с собой за границу.
Экземпляр, посланный Шубинскому, предназначался в набор. Архив «Исторического вестника» не сохранился. Личный архив редактора — С. Н. Шубинского — цел. Он распался на части. Одна — в Пушкинском доме. Другая была в Библиотеке Академии наук в Ленинграде и поступила оттуда в тот же Пушкинский дом. Часть — в Публичной библиотеке, часть в Историческом архиве Ленинграда. Машинописных копии перевода там нет. Очевидно, никому в голову прийти не могло, что это — ненапечатанный оригинал ценнейших записок. Подумали, что какая-то копия. И как до́лжно не отнеслись.
Все перерыл! Знаю, о чем записки. Знаю, как интересны записки. И все, кто слышат про них, думают то же самое. А найти не могу!
Ехал как-то «Стрелою» из Ленинграда в Москву в одном купе с Цявловским Мстиславом Александровичем и с женою его Татьяной Григорьевной — крупнейшими пушкинистами. Рассказываю им про Мердер, про Анненкову, про то, как Пушкин, встретив ее (в ту пору еще Бухарину) в Москве, на балу, в доме Голицына, напомнил ей эпизод ее детства.
Когда его выслали из Петербурга в 1820 году и он оказался в Киеве, где ее отец был губернатором, он, принятый в доме, их, «как родной», часто спасался от гостей в детскую, где она — Вера Бухарина — с братом учила уроки. И там, следя за тем, как они повторяли по французской книжке урок географии, Пушкин был поражен названием сибирской реки, о которой прежде не слышал: «Женисеа»?..
[371]
Я говорю очень громко. Цявловский вполголоса бурно меня поощряет, Татьяна Григорьевна сконфуженно уговаривает нас не шуметь и пожалеть четвертого пассажира. В пятом часу ночи сосед свесился с полки:
— Товарищи! У меня будет к вам просьба! Нельзя ли говорить погромче? Я не расслышал про Пушкина!
А записок нет, как и не было! А главное, там про Лермонтова! Ведь Анненкова хорошо знала его. Лермонтов навещал их. Могут оказаться совершенно неизвестные факты…
Спросил как-то году в тридцать восьмом у писателя генерал-лейтенанта Игнатьева Алексея Алексеевича:
— Вы Анненковых в Париже не знаете?
— Кого? Веру и Марью? Да были такие: знакомили когда
то еще в Петербурге. А что тебе от них надо, Андроников? Объясняю.
— Нет, не могу сказать, живы ли даже. Кажется, умерли. А ты что? Писать им собрался? Во Францию или на тот свет? По-моему, сейчас не момент!
Время идет. Нет-нет да и принимаюсь снова за поиски. То в Ленинграде ищу, то в Москве. Не выходят из головы фамилии лиц, причастных к этим запискам. Пойду к каталогу в архиве совсем по другому делу — рука тянется к карточкам: Анненкова, Струве, Нелидовы, Мердер, Бартенев, Шубинский…
Одна из «барышень Анненковых», как значится в адресной книге «Весь С.-Петербург на 1917 год», — вице-президент трудолюбивого общества «Муравей». Где архив «Муравья»? Где бумаги Нелидовых? Где архив Вогюэ? Он занимался русской литературой… Французского оригинала я не ищу. Он где-то за рубежом. Но где? Борис Кириллович Струве, которому записки достались, скончался в 1912 году молодым. К кому перешли его бумаги, сидя в Москве, не выяснишь.
Не было года, чтобы прекратил поиски. Четверть века перебирал в памяти и воображении, как залежалые зерна, фамилии, искал новых путей к утраченной рукописи.
1961 год. Путешествую с писательской делегацией по Лондону. Спрашиваю у парижанки, которая теперь живет в Англии, — она сопровождает нас и ездит с нами в автобусе:
— Не знаете ли вы каких-нибудь Струве́ — не в Соединенных Штатах; там печатает выпады против советской литературы Глеб Струве. Нет, других, живущих где-нибудь в Голландии, Франции, Бельгии…
— Да, в Париже живут. Только я не знаю их адреса.
7
Летом 1962 года еду в Москву из дачного городка Переделкино. Один известный писатель останавливает, просит подвезти его гостью:
— Пожалуйста!
Дорогой выясняется, что гостья преподает в Париже русский язык.
— А вы, случайно, — спрашиваю, — там Струве не знаете?
