Подчеркивая, что Исаак Пилашвили человек старый, малограмотный, никогда не учившийся в школе, что услышал он это предание в родной деревне много лет назад, А. Гачечиладзе предлагает считать эту легенду в ряду фольклорных источников «кавказской» редакции «Демона», указанных мной в статье, напечатанной в 1939 году
[512]. Тем более, считает Гачечиладзе, что записана легенда в Кахетии, где Лермонтов, как известно, бывал.
Однако Гачечиладзе упускает из виду, что легенда стала известна фольклористам через сто с лишним лет после создания «Демона»; что еще в прошлом веке поэма Лермонтова была целиком переведена на грузинский язык; что более семидесяти лет подряд на сцене Тбилисского оперного театра идет опера Рубинштейна «Демон».
Поэтому с не меньшим основанием можно допустить, что здесь налицо обратный процесс и что эта легенда представляет собой фольклорную версию лермонтовской поэмы.
Но даже и в этом случае следует признать сходство ее с легендой о ревности Гуды, а тем самым, в конечном счете, снова — и несколько неожиданным способом — обнаружить родство лермонтовского «Демона» с грузинской народной поэзией.
5
В тех же местах на Военно-Грузинской дороге — в районах Казбека и Пасанаури, в верховьях Арагвы, где записана легенда о духе Гуде, — до сих пор необычайно популярна старинная народная песня о том, как жених погибает в день свадьбы от случайного выстрела. Песня эта поется от лица убийцы по имени Глаха, который готовился быть на свадьбе посаженым отцом.
Сказал Глаха: — Будь проклят
День моего рождения…
Каждое утро
Приносит мне горе!
Я слышал плач над женихом,
Горе непосильное видел,
От такого горя и у мужчины
Голова пойдет кругом…
Поехали мы в село Хорпи, —
Небо сияло над нами,
Но где ж это слыхано,
Чтоб молния ударяла без грома?
Где ж это видано,
Чтоб жених, войдя в церковь,
Падал ничком на землю?
.
Выстрелило мое ружье —
И убит наповал жених!
Залегла черная туча,
Закрыла собою деревню.
Собрались молодки и девицы,
Толпятся они, как стадо.
Плачут три зятя,
С ума сходят сестры,
Заплакала тетка,
Пораженная горем:
— Он был моей жизнью,
Ушел, нас покинул!
Встала невеста, заплакала,
Припала к нему со стоном.
Девять кос своих расплела,
Распустившейся розе подобна!
— Не оставлю тебя, мой красавец!
Последую за тобою!
Как ходить без тебя одной мне
По горам и долинам?
Песня эта, значительная по объему, приводится мной в выдержках.
Там же, в верховьях Арагвы, со слов жителя селения Думацхо, записана другая песня — плач над женихом, — исполняемая обычно во время покоса:
Кому доводилось видеть,
Чтоб без жениха приходила девушка?
Чтобы жених лежал, упав навзничь,
Чтоб смотрела на него молодая?
— Свекровь, моя матушка!
Не в обиду ли тебе приход мой?
Уйду, как пришла! Я ведь
Только глянула в дом твой!
Поется о гибели жениха еще в одной популярной в Грузии песне — «Имамтазеда, товлианзеда»:
Фиалку на горе на снежной
Посадил я, а выросла роза.
Стало ходить оленье стадо,
Пусть пасется, не топтало бы только.
В лес пошли тесть и зять нареченный.
Выстрелил юноша — убил оленя.
Выстрелил старый — убил жениха.
— Дитя мое, Тамар! Я убил твоего супруга!
— Отец мой почтенный,
Пусть покоя тебе не дает мое горе!
Дай мне топор —
Порублю дорогу в лесу.
Дай свечу —
Освещу себе путь в лесу.
А найду его —
Возьму в мужья мертвого.
Можно назвать еще одно произведение грузинского фольклора, повествующее о гибели жениха накануне свадьбы. Это предание «Смерть Сулхая», опубликованное в 1849 году в газете «Закавказский вестник». На него обратил внимание ныне покойный профессор Педагогического института в Орджоникидзе Л. П. Семенов.
Жил в Карталинии, в укрепленном старинном замке Джаниашени, выходец из Белокан, лезгин Ибрагим, принявший христианскую веру. Единственный сын Ибрагима, Сулхай, любил красавицу Паризу и терпеливо ожидал «благословения родителей и священника». Наконец отец Паризы, старый Леон, «положил выдать за Сулхая дочь свою».
В доме невесты идут приготовления к пышной свадьбе. Созвали родственников, друзей и соседей. Гости сидят на богатой тахте. «Шумные звуки димплинито вызывают девиц на пляску буйной лезгинки».
Тем временем жених «с толпою друзей и родственников, одетых в железо», спешит на брачный пир. Конец пути недалеко. Только небольшой лес отделяет нетерпеливого жениха от невесты. Пустив коня вперед, Сулхай оставляет позади свою свиту. Но не успел въехать в лес, как шайка разбойников окружает его. Услышав крики, отставшие всадники скачут… Но поздно! Сулхай лежит в крови, богатое оружие снято, отрублена кисть руки.
Свадебное торжество сменяется скорбью. Маленькая собачка Сулхая принесла и положила у ног невесты отрубленную руку; вслед за тем сам жених прибыл на свадьбу мертвым.
Не в силах снести горе, невеста идет в монастырь
[513].
Можно не сомневаться, что М. Туркистанишвили, изложивший это предание в газете, сюжет его передал без особых прикрас — записал, как сам слышал. Иначе вряд ли он стал бы вдаваться в подробное рассмотрение вопроса о том, как мог лезгин Ибрагим попасть из Белокан в Карталинию.
Близость приведенного здесь фольклорного материала к строфам «Демона», посвященным «властителю Синодала», позволяет нам, кажется, утверждать, что и этот эпизод в поэме возник у Лермонтова в результате знакомства с каким-то произведением народной поэзии, слышанным в Грузии.
6
В ущелье Гуда, и близ Казбека, и у подножия Эльбруса местные жители до сих пор показывают пещеры, в которых будто бы томится в оковах горный дух
[514]. Об этом и вспоминает Лермонтов, когда говорит, что плачущей Тамары
