Высказанное мной еще в 1939 году предположение о знакомстве Лермонтова с Вольховским подтвердилось. Обнаружено письмо Вольховского — ответ его Алексею Илларионовичу Философову, с которым он дружен был еще со времен турецкой кампании, что письмо его, Философова, с просьбой посодействовать сосланному на Кавказ Лермонтову получил и с самим Лермонтовым познакомился. «Постараюсь, — сообщал он Философову, — действовать на щет его в твоем смысле»
[640].
Перечисленные здесь люди составляли небольшой круг тогдашней интеллигенции Тифлиса, все они чуть ли не каждый день встречались друг с другом, и если в Тифлис попадал новый человек, да еще поэт, такой, как Лермонтов, он должен был вскоре перезнакомиться со всем обществом. Вспомним, что не только Грибоедов, Кюхельбекер, Лев Пушкин, Полонский, Гагарин, но и многие другие — и офицеры и чиновники, приезжавшие из России, — свободно посещали дом Чавчавадзе, и нужны были бы какие-то особые обстоятельства, чтобы Лермонтов не познакомился с тифлисским литературным кругом и не попал в гостеприимный дом грузинского поэта. Для нас очевидно, что это знакомство произошло.
18
Но при этом важно помнить, что сам Александр Чавчавадзе только в 1837 году вернулся в Грузию из России, куда был удален в связи с делом о противоправительственном заговоре 1832 года.
Этот заговор возник в 1830 году, когда видные представители грузинской феодальной знати — родовые аристократы, а также грузинские царевичи — потомки династии Багратиони, еще в начале века высланные из Грузии в Россию, задумали путем вооруженного восстания свергнуть в Грузии власть российского самодержавия.
Однако они отнюдь не стремились при этом упразднить монархическое правление. Они собирались лишь восстановить в Грузии старую феодальную монархию, вновь возвести на грузинский престол династию Багратиони.
Александр Чавчавадзе не принял участия в заговоре. Но при той популярности, какой он пользовался в грузинском обществе, молодым людям, строившим планы об отложении Грузии от Российской империи и часто встречавшимся в его доме, важно было вовлечь и его в свои замыслы. «Ваше единое слово может вооружить всю Грузию: все только ждут вашего приказания и готовы подчиниться вам», — убеждал Чавчавадзе один из организаторов заговора. «Все, которые знали, никто не хотел участвовать без генерала Чавчавадзе», — подтверждал в своих показаниях другой
[641]. Известно также, что, строя свои планы на будущее, заговорщики намечали генерала Чавчавадзе на пост военного министра «независимой» Грузии.
Однако Чавчавадзе отверг предложения заговорщиков и горячо убеждал их самих «оставить вовсе свои замыслы», а одному заявил даже, что в случае восстания «лучше умрет за русских»
[642].
Возникает вопрос: почему Чавчавадзе не принял участия в заговоре? Ведь он не был предан и не испытывал чувств верноподданного по отношению к палачу декабристов императору Николаю. Нет! Эти чувства были чужды Чавчавадзе. Более того: друг декабристов, поэт-вольнодумец, один из передовых людей своего времени, он относился к царизму враждебно. А в заговоре 1832 года не принял участия совсем по другой причине: он не разделял замыслов заговорщиков.
Мы имеем все основания утверждать, что разрыв с Россией и ориентацию на помощь шахской Персии, на которую рассчитывали грузинские царевичи, Чавчавадзе считал для Грузии гибельными. «После убийства персами зятя моего благородного Грибоедова, — писал он в своих показаниях, — ничего столько не желаю, как дожить до войны против сих извергов… Желать персов для изгнания русских! Откуда могла во мне родиться такая адская мысль!..»
[643]
Искренность этих слов не вызывает сомнений. Тем более что в юности Чавчавадзе сам был замешан в заговоре царевича Парнаоза, отдал тогда дань дворянскому национализму и, осознав свою ошибку, не мог не вспомнить при обращении с заговорщиками этого своего горького опыта.
Он не примкнул к заговору. Но, зная о существовании тайного общества и о его целях, он тем самым оказался косвенно причастным к делу, ибо выдать николаевскому правительству тайное общество он не мог. Отрицая потом перед следственной комиссией свое участие в замыслах заговорщиков, он, между прочим, писал, что «если бы даже и узнал то, что ныне обнаружилось, и тогда бы не унизил себя до того, чтобы сделаться доносчиком подобной безрассудной ветрености»
[644].
Однако из показаний других арестованных комиссия заключила, что генерал-майор Чавчавадзе «с давнего времени знал о преступных замыслах своих родственников и единоземцев и, скрыв оные от правительства, нарушил одну из первых обязанностей верноподданного»
[645]. На этом основании он был отнесен к категории лиц, «кои знали об умысле, но с тем вместе не изъявили на оный согласия»
[646]. В начале 1834 года, после окончания дела, поэт «по высочайшему повелению» был сослан в Тамбов.
Что Чавчавадзе были чужды планы восстановления грузинского престола и «независимой» Грузии, доказывает его стихотворение «Кавказ», в котором он пишет:
И армия Севера в славе железной
Шагнула на кряж и, не дрогнув над бездной,
Кремневую молнию сжала рукой
И склеп раскрошила солдатской киркой.
Гряда великанов на вызов металла
Рыдала отгулами и трепетала.
Но дети Иверии поняли: тут
В их светлое Завтра дороги ведут
[647].
Дословно:
Путь открылся, и родились у иверийцев надежды, вера,
Что оттуда <с Севера> войдет в их среду просвещенье.
«Просвещение» здесь надо понимать, конечно, не как синоним культуры вообще: под словом «просвещение» здесь подразумеваются передовые идеи русской и европейской общественной мысли конца XVIII века.
Даты написания стихов Чавчавадзе, в частности этого стихотворения, не установлены. Но несомненно, что он, сын Гарсевана Чавчавадзе, поборника сближения Грузии с Россией, и сам активный сторонник сближения грузинского общества с передовыми русскими людьми, выразил в этом стихотворении не временное, но постоянное, устойчивое свое отношение к вопросу о будущем Грузии. В его представлении это будущее было связано с развитием Грузии под защитой России.
