Сюжета, как такового, нет — есть грёзы и размышления русского эмигранта, вспоминающего, как довелось ему слышать две колыбельные песни. Одну пела молодая русская женщина, и песня эта была полна не только любви: вместе с любовью и нежностью изливалась она тягучей и щемящей тоской: «трепетала, как ушибленная птица, материнская скорбь в словах старых, издавна печальных, как родина её, сложившая эту песню».
Другую колыбельную пела своему ребёнку итальянка, и песня её звенела «жгучей зрелой радостью, и хвалой жизни, и блаженным восторгом…».
Неслучайно такими разными были две колыбельные: каждая из них была напитана соками своей родины.
«В песне чужого края славилась легко и улыбчиво великая заботливая жизнь, тёплая милая земля, возлюбленная света, славилась материнская участь, родная счастью. Пела женщина о полях, на которых почиет ласка лета, о морях, на которых её братья, загорелые моряки, правят гордые пути. О блаженстве жизни ликовала песня. О чём же было петь матери в стране, которую особенно дарит солнце, где века веков с исключительной любовью изо дня в день дышит солнечное богатство…»
Русская же песня, по мысли рассказчика, несёт в себе всю печаль своей отчизны, в ней трепещет «пленная удаль, охмелённая неоглядными пирами и скованная кандалами». В ней «мятежно растут степные зовы, алеют молодые зори, но горькое бессилие обнимает её, душит».
Рассказчик не может справиться с навеянным колыбельной песней ощущением горя — своего и своей родины.
«„Господи, Господи, бедный я, бедная Россия… Одна скорбь, один стон…“ — молились уста. Замер Сергей так до утра…
Укоризненно глядела в окно седая схимница-ночь, и, как её тёмный, суровый взор, было всё вокруг чухло и горестно. Росла тяжким сводом жёсткая тишина. Плакал этой ночью Сергей. Над целым миром плакал, над собой, над родиной, над матерью за стеною…»
Извечная боль загадочной русской души. «Люблю отчизну я, но странною любовью…»
Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Достоевский… Блок. Бердяев. Есенин. Нельзя русскому писателю без муки. Никак нельзя. Иначе — не русский. Иначе — не писатель.
В каждой строчке миниатюры «Две песни» — глубокая, неподдельная тоска лирического героя и самого автора по далёкой родине, щемящая любовь к ней — «нищей, серой, согбенной, заплаканной», но всё равно родной, милой, манящей.
Говоря о художественных особенностях этого произведения, стоит отметить богатство языка, обилие красочных сравнений, эпитетов и метафор. «Незаметно тихо, как закатный ветерок, влюбленный в ночную сирень, родилась песня. И, как ветерок цветолюбивый, повеяла сладкой и грустной лаской чего-то небывало-доброго. Задышала сразу тем, что вечно грезится, что неуёмно желанно и — что несбыточно. Далёкая-далёкая и близкая, как тревожный ропот сердца, песня».
В каждом слове — огромная жажда писательства молодого автора, которому (вот оно, счастье!) позволено творить. Позволено самим Горьким! И — что, может быть, пока не совсем ясно осознаётся — позволено свыше.
Как уже было отмечено, влияние Горького просматривается в произведении довольно явно, и автор ничуть этого не скрывает. Очевидно, заворожённый в своё время ранними романтическими рассказами своего литературного кумира, он был уверен, что нельзя скупиться ни на чувства, ни на слова. Иначе какая же это литература? Кстати, в отличие от Горького Алексей Новиков, присовокупивший к своей фамилии именно там, на Капри, звучное и яркое дополнение «Прибой», останется истинным и истовым романтиком навсегда, до самых своих последних дней.
Когда уже Новиков-Прибой был любимым и одним из самых читаемых авторов в Советском Союзе, А. Золотарёв, вспоминая Капри, писал: «И если этому русскому писателю, выпестованному морем-океаном, японские острова подарили главную, увековечившую его литературное имя тему — тему Цусимы, если Британские острова сделали его талант выразительным и могучим, то изящно-скульптурному островочку Средиземноморья Силыч обязан победой над формой, лёгкостью и гибкостью своего стиля».
СНОВА — РОССИЯ. 1913–1917
Вскоре после отъезда Алексея Новикова на Капри Мария Людвиговна начала предпринимать попытки для того, чтобы уехать в Россию. Дело это было трудное. Поскольку её отец был политическим эмигрантом, то рассчитывать на получение российского паспорта она не могла — решила попробовать получить французский на основании документов о её рождении в Париже. В консульстве пошли ей навстречу, но при этом поинтересовались, не пугает ли молодую девушку поездка в такую дикую, мрачную страну.
Мария Людвиговна с сыном приехала в Петербург. Её французский паспорт гарантировал ей неприкосновенность, и ей удалось провезти с собой важные документы, которые она передала революционерке Вере Засулич.
Прежде чем устроиться на работу в контору пишущих машин фирмы «Жорж Блок», Мария Людвиговна решила посетить родственников своего мужа и отправилась с сыном в Матвеевское. Она знала, что сначала нужно добраться из Петербурга до Москвы, потом до станции Пичкиряево, а там, вероятно, взяв извозчика, они с Толей доедут и до самого села. В Пичкиряеве она надеялась на короткий отдых в каком-нибудь… не кафе, конечно (в пути она уже поняла, что Россия несколько отличается от Англии и Франции), ну, трактире, например.
Не было в Пичкиряеве ни кафе, ни трактира, ни извозчика. Одинокая лошадь с телегой стояла. Хозяин, сообразив, что с иностранки можно взять денег побольше, согласился везти в Матвеевское. Правда, долго качал головой: не близкий, мол, путь.
Приезд в Матвеевское «англичанки» стал событием. Всё село (оно хоть и глухое было, но не маленькое: больше трёхсот дворов!) приходило посмотреть на жену-красавицу Алексея Силыча Новикова. Вон какую кралю себе за морями нашёл!
Когда Мария Людвиговна только в дом зашла (ведь не ждали, не гадали!), на стене сразу две фотографии красивых японок приметила, но ничего не спросила. А уж к утру проворная жена Сильвестра Мария (тёзки они все оказались: и обе невестки, и покойная свекровь) карточки-то эти прибрала подальше, чтобы гостью дорогую не расстраивать.
Когда после пребывания на Капри Алексей Новиков нелегально вернулся в Россию, ему пришлось сначала отправиться в родное село, где, как это ни странно, легче было выправить настоящий паспорт. Затем Новиковы обосновались в Москве и жили в семье писателя Тимофеева, товарища Алексея по Капри.
После долгих скитаний начинать жизнь в России было непросто. Прежде всего требовался хотя бы какой-нибудь регулярный заработок. Новиков обратился в Московское книгоиздательство писателей, которым руководил Николай Семёнович Клестов-Ангарский.
Революционер Николай Клестов начал свою издательскую деятельность во время революции 1905 года. Проживая в Москве на нелегальном положении после побега из омской тюрьмы, он опубликовал серию политических брошюр, три тома «Капитала» К. Маркса, первый в России небольшой сборник статей В. И. Ленина.
В начале 1909 года полиция разыскала Клестова, и он снова был отправлен по этапу в Сибирь, на берега Ангары (отсюда и его политический псевдоним).
