— Я понимаю, что мои слова похожи на бред сумасшедшего, Фрэнки, но именно это со мной происходит. Объяснить я ничего не могу.
— Я верю, верю, — быстро говорит она. — Я знаю тебя почти всю свою жизнь — ты не могла бы такое выдумать. И все-таки, даже несмотря на то, что я вое принимаю твои слова всерьез, пожалуйста, подумай о том, что сейчас ты находишься в посттравматическом периоде. Быть может, то, что ты сейчас переживаешь, вызвано сильным стрессом?
— Я уже думала об этом. — Со стоном я обхватываю голову руками. — Мне нужна помощь.
— Хорошо. Гипотезу о сумасшествии будем рассматривать в самую последнюю очередь. Дай мне секунду подумать. — Фрэнки говорит с деловитостью секретарши, стенографирующей выступление босса. — Итак, ты видела в своих снах эту девочку, Бэа.
— Или не Бэа.
— Хорошо, давай предположим, что ты видела Бэа. В каком возрасте?
— С рождения и до… я не знаю, какого точно. Кажется, видела ее подростком.
— Хорошо, а кто еще был в сценах с Бэа?
— Другая женщина. С камерой.
— Но в них никогда не было твоего американца?
— Нет. Так что он, наверное, вообще никакого отношения к этому не имеет.
— Давай не будем ничего исключать. Итак, когда ты видишь Бэа и ту женщину с камерой, ты являешься частью картины или наблюдаешь за ними со стороны?
Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить: вижу, как мои руки толкают качели, держат другие руки, фотографируют девочку и ее мать в парке, чувствую, как па них попадает вода из разбрызгивателей и щекочет кожу…
— Нет, я часть этого. Я там, внутри.
— Хорошо. — Она замолкает.
— Что, Фрэнки, что?
— Я пытаюсь понять. Подожди. Хорошо. Итак, ты видишь ребенка, мать, и они обе видят тебя?
— Да.
— Ты могла бы сказать, что в своих снах ты глазами отца видишь, как эта девочка растет?
Кожа у меня покрывается мурашками.
— Боже мой, — шепчу я. — Американец?
— Я расцениваю твой ответ как положительный, — говорит Фрэнки. — Итак, мы что-то нащупываем. Не знаю, что именно, но что-то очень странное. Давай дальше. Что еще ты видишь во сне?
— Даже и не скажу, картинки проносятся так быстро.
— Постарайся вспомнить.
— Разбрызгиватели в саду. Пухлый маленький мальчик. Женщина с длинными рыжими волосами. Я слышу колокола.
Вижу старые здания, витрины магазинов. Церковь. Пляж. Я на похоронах. Потом в колледже. Потом с женщиной и маленькой девочкой. Иногда женщина улыбается и держит меня за руку, иногда она кричит и хлопает дверьми.
— Хм… это, должно быть, твоя жена. Я опускаю голову на руки:
— Фрэнки, это так нелепо звучит!
— Какая разница? Жизнь вообще штука нелепая.
— А другие картинки совсем уж абстрактные. Я не могу понять, что они значат.
— Вот что ты должна сделать: каждый раз, когда тебе привидится что-то или ты обнаружишь у себя неожиданное знание о том, чего не знала раньше, запиши это и расскажи мне. Я помогу тебе разобраться.
— Спасибо.
— Ты мне только что рассказывала про Банкетинг-хаус. А о чем еще ты вот так вдруг стала знать?
— Э-э… В основном об архитектуре. — Я смотрю вокруг, а потом вверх, на потолок. — И о живописи. И еще латынь.
Недавно я заговорила на латыни с Конором.
— О боже!
— Ага. Думаю, он считает, что меня пора сдать в психушку.
— Ну, мы не дадим ему этого сделать. Пока что. Итак, архитектура, искусство, языки. Ничего себе, Джойс, как будто ты прошла ускоренный университетский курс и получила образование, которого у тебя не было. Где та эстетически безграмотная девушка, которую я когда-то знала и любила?
Я улыбаюсь:
— Она все еще здесь.
— Так, еще одна вещь. Мой босс вызывает меня к себе сегодня днем. О чем пойдет речь?
— Фрэнки, я не ясновидящая!
Дверь на галерею открывается, и в нее врывается взволнованная девушка с гарнитурой на голове. Она подходит к каждой женщине на своем пути и что-то спрашивает. Наконец добирается до меня.
— Джойс Конвей? — запыхавшись, выпаливает она.
— Да, — отвечаю я и чувствую, как замирает и падает в груди сердце. Пожалуйста, только бы с папой все было хорошо.
Господи, пожалуйста!
— Вашего отца зовут Генри?
— Да.
— Он хочет, чтобы вы присоединились к нему в артистической уборной.
— В какой уборной?!
— В артистической. Через несколько минут он будет в прямом эфире — с Майклом Эспелом и со своим предметом, и он хочет, чтобы вы присоединились к нему, потому что, по его словам, вы о нем больше знаете. Пожалуйста, пойдемте быстрее, потому что осталось очень мало времени, а вас еще нужно накрасить.
— В прямом эфире с Майклом Эспелом… — Я потрясенно замолкаю. В руке я все еще держу телефон. — Фрэнки, — растерянно говорю я, — быстро включай Би-би-си. Скоро ты увидишь, как я влипаю в крупные неприятности.
Глава двадцать первая
Переходя с шага на рысцу, я поспешаю за девушкой с гарнитурой. Нервничая и задыхаясь, влетаю в артистическую уборную и обнаруживаю там папу, сидящего в кресле гримера лицом к освещенному лампочками зеркалу, за воротник заправлена салфетка, в руке чашка с блюдцем. Его смахивающий на луковицу нос припудривают для крупного плана.
— А вот и ты, дорогая, — торжественно произносит он. — Эй, ребята, это моя дочь, и она расскажет нам все о моем чудесном предмете, который привлек внимание Майкла Эспела. — Папа ухмыляется и делает глоток чая. — Если хочешь есть, вон там пирожные.
Вредный старикашка.
Я обвожу взглядом окружающие нас заинтересованные лица и заставляю себя улыбнуться.
Джастин с опухшей пульсирующей щекой стесненно ерзает в кресле в приемной дантиста, зажатый между двумя пожилыми дамочками, ведущими оживленный разговор о своей приятельнице, некой Ребекке, которой просто необходимо уйти от мужчины по имени Тимоти, однако сделать это ей препятствует Грэхем.
Заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь!
Стоящий в углу телевизор, памятник технической мысли далеких семидесятых, на котором лежит кружевная салфетка и в вазе пылятся искусственные цветы, квакающим голосом сообщает, что сейчас начнется шоу «Антиквариат под носом».
Джастин стонет:
— Никто не против, если я переключу канал?
— Я его смотрю, — угрюмо сообщает маленький мальчик, которому не больше семи лет.
