— Нет, сгорел большой старый заводской дом, где жило двадцать семей. Две женщины сгорели заживо, сотня людей лишилась крыши над головой. Те, кто спасся, выбежали в чем мать родила. Ужасная беда. Сам я этого не видел. Меня послали за тобой.
— Управляющий ничего мне об этом не написал, — сказал Шагерстрем.
— А что толку писать тебе? Берьессон прислал нарочного к папаше Фребергу за помощью, но старик решил, что с него довольно. Этим придется тебе самому заняться.
Шагерстрем позвонил, вошел лакей.
— Я тотчас же еду в Вермланд! Вели Лундману приготовить карету.
— Позволь! — вмешался Нюман. — Со мною как раз карета Фреберга и свежие лошади; они стоят у крыльца. Переоденься лишь в дорожное платье, и мы можем сию же минуту отправиться в путь.
Шагерстрем готов был уже послушаться его, но внезапно провел рукой по лбу.
— Заседание! — сказал он. — Это очень важно. Я смогу выехать не раньше, чем через полчаса.
Но в расчеты конторщика Нюмана вовсе не входило позволить Шагерстрему подписать дарственную на все свое состояние.
— Да, разумеется, полчаса — не ахти какой большой срок, — сказал он. — Но для тех, кто лежит в осеннюю стужу на голой земле, он может показаться чересчур долгим.
— Отчего они лежат на голой земле? — спросил Шагерстрем. — Есть ведь господский дом.
— Берьессон, должно быть, не решился поместить их туда без твоего позволения.
Шагерстрем все еще колебался.
— Думаю, что Диза Ландберг наверняка прервала бы заседание, получи она подобную весть, — вставил конторщик.
Шагерстрем бросил на него сердитый взгляд. Он вошел в залу и вскоре вернулся.
— Я сказал им, что заседание откладывается на неделю.
— Тогда едем!
Нельзя сказать, что Нюман был особенно приятно настроен, возвращаясь в Вермланд в обществе Шагерстрема. Он терзался мыслью, что солгал о пожаре, и порывался признаться Шагерстрему в своем вынужденном обмане, но не смел этого сделать.
«Если я скажу ему, что никаких сгоревших и бездомных нет, он тотчас же повернет назад в Стокгольм, — думал Нюман, — это у меня единственная зацепка».
Он попытался придать мыслям Шагерстрема иное направление и принялся без устали молоть языком, рассказывая разные разности из быта горнопромышленников. Тут были и меткие, забавные высказывания старых, преданных слуг, и проделки хитроумных углепоставщиков, обводивших вокруг пальца неопытных инспекторов, и слухи об открытии богатых залежей руды вблизи Старого Завода, и описание аукциона, на котором обширные лесные угодья пошли с молотка по бросовой цене.
Он не умолкал ни на минуту, точно от этой болтовни зависела его жизнь. Но Шагерстрем, которому, должно быть, показалось, что Нюман слишком уж неуклюже пытается пробудить его интерес к делам, прервал конторщика:
— Я не могу оставить себе это наследство. Я намерен раздать его. Диза не поверила бы, что я о ней скорблю, если бы я его принял.
— Ты должен принять его не как благо, а как крест, — возразил Нюман.
— Я не в силах, — ответил Шагерстрем, и в голосе его было такое отчаяние, что Нюман не решился больше прекословить.
Следующий день прошел так же. Конторщик надеялся, что когда они выедут из города, Шагерстрем несколько приободрится, увидя себя среди полей и лесов, но никаких улучшений в его состоянии не замечалось. Нюман начал не шутя опасаться за своего старого друга.
«Он долго не протянет, — думал конторщик. — Вот только сбудет с рук наследство, а потом ляжет и умрет. Он совершенно убит горем».
И теперь уже не только ради того, чтобы сохранить за собою место в Крунбеккене, но и чтобы спасти от гибели своего друга, он снова попытался придать его мыслям другое направление.
— Подумай обо всех, кто трудился в поте лица, создавая это богатство! — сказал он. — Ты полагаешь, они лишь для себя старались? Нет! Они надеялись, что под началом умелого хозяина дело приобретет широкий размах и пойдет на пользу всему краю. А ты хочешь все это развеять по ветру. Я убежден, что ты поступаешь не по совести. Мне кажется, ты не имеешь на это права. По-моему, ты сам должен нести свое бремя; твой долг взять на себя заботу о своих владениях.
Он видел, что слова его не оказывают ни малейшего действия, но отважно продолжал:
— Возвращайся к нам в Вермланд и берись за дело. Тебе с твоим умением не пристало каждую зиму развлекаться в Стокгольме, а летом приезжать в заводские имения и бить баклуши. Тебе надо приехать и осмотреть свои владения. Поверь мне, это необходимо!
Он упивался собственным красноречием, но Шагерстрем снова прервал его:
— Что за речи я слышу? Ты ли это, душка Нюман? — произнес он с легкой иронией.
Лицо конторщика вспыхнуло.
— Да, я знаю, что не мне тебя наставлять, — отозвался он. — Но у меня за душой ни единого эре, так что все пути для меня закрыты. И потому я полагаю, что вправе сделать свою жизнь беззаботной и приятной, насколько это в моих силах. Больше мне ничего не остается. Но будь у меня хоть клочок земли… О, ты убедился бы, что уж я не выпустил бы его из рук.
Утром третьего дня они прибыли на место. Они въехали в господскую усадьбу Старого Завода в шесть часов. Солнце весело сияло на желтых и ярко-красных кронах деревьев. Небо было ослепительно синее. Маленькое озеро позади усадьбы сверкало, точно стальной клинок под утренней туманной дымкой.
Ни один человек не вышел им навстречу. Кучер отправился на задний двор искать конюха, и конторщик воспользовался случаем, чтобы повиниться перед Шагерстремом.
— Тебе незачем спрашивать Берьессона о пожаре! Никакого пожара не было. Просто мне необходимо было что-то придумать, чтобы привезти тебя сюда. Фреберг пригрозил, что откажет мне от места, если я вернусь без тебя.
— Да, но как же сгоревшие, бездомные? — спросил Шагерстрем, который не мог так сразу отрешиться от этой мысли.
— Да их и не было вовсе, — в полном отчаянии признался конторщик. — Что мне оставалось делать? Я принужден был солгать, чтобы помешать тебе раздарить свое имущество.
Шагерстрем посмотрел на него холодно и безразлично.
— Разумеется, ты сделал это из добрых побуждений. Но все это бесполезно. Я возвращаюсь в Стокгольм, как только запрягут свежих лошадей.
Конторщик вздохнул и промолчал. Делать было нечего. Игра была проиграна.
Тем временем вернулся кучер.
— На дворе ни одного работника не видать, — сказал он. — Я встретил какую-то бабу, так она говорит, что управляющий и все фабричные на лосиной охоте. Загонщики вышли со двора в четыре часа и так, видать, торопились, что конюх даже корму задать лошадям не успел. Извольте послушать, как они топочут…
И вправду, из конюшни доносились звуки глухих ударов: это голодные животные били копытами.
