Ведьма горда. Она хранит великую мудрость предков, дающую ей власть над людьми. Ее посох испещрен драгоценными рунами. Она не променяла бы его на все золото долины. Она умеет петь колдовские песни, варить приворотное зелье, может замутить зеркальную озерную гладь и поднять бурю.
О, если б я только могла прочесть удивительные мысли, кроющиеся в этом древнем, насчитывающем столетия мозгу! Что думает старуха, пришедшая к нам из мрачных лесов, спустившаяся с суровых гор, про обитателей долин? Ведь для нее, верящей в кровавого Тора и могущественных финских богов, христиане все равно что смирные дворовые псы для серого волка. Ей, неукротимой, как снежная буря, могучей, как водопад, не по душе сыновья равнин.
И все же она время от времени спускается с гор поглядеть на это ничтожное карликовое племя. При виде ее люди содрогаются от страха, и она, всесильная дочь дремучих лесов, уверенно идет по равнине под надежной защитой людского страха. Подвиги ее рода не забыты, не забыты и ее собственные дела. Как кошка надеется на свои когти, так она надеется на силу своего ума, на дарованную ей богами силу колдовских чар. Ни один король не уверен так в своей власти, как она уверена в своем умении наводить ужас в подвластном ей королевстве.
Доврская ведьма прошла по многим селениям. Вот она появилась в Борге и не постеснялась войти на графский двор. Через кухню ей в дом заходить не пристало. Вот и на этот раз она поднимается по террасной лестнице, ступая так же смело обутыми в широкие лапти ногами по окаймленной цветами песчаной дорожке, как по тропинке горного пастбища.
Случилось так, что графиня Мэрта как раз в это время вышла на террасу полюбоваться красотой июньского дня. Внизу по песчаной дорожке шли из бойни, где коптились окорока, в амбар две служанки. Увидев графиню, они остановились.
— Не угодно ли милостивой графине, — спросили служанки, — поглядеть, хорошо ли свинина прокоптилась?
Графиня Мэрта, хозяйничавшая в эту пору в Борге, перегнулась через перила и глянула вниз, и как раз в этот миг старуха-финка ухватила один окорок.
Вы только поглядите на эту румяную лоснящуюся корочку, на толстый слой жира! Вдохните освежающий запах можжевельника, исходящий от свежих окороков!
О, пища древних богов! Ведьму разбирает охота завладеть ею. Она кладет руку на один из окороков.
Ах, дочь гор не привыкла клянчить и умолять! Разве не по ее милости цветам позволено цвести, а людям жить? Ведь все в ее власти, она может наслать лютый мороз, злой ураган и наводнение. Ей никак не пристало молить и клянчить. Положила она руку на окорок, значит, он теперь принадлежит ей.
Однако графиня Мэрта ничего не знает о колдовской силе старухи.
— Убирайся отсюда, попрошайка, — кричит она.
— Отдай окорок! — упорствует доврская ведьма, волчья наездница.
— Да она спятила! — восклицает графиня и велит девушкам нести окорок в кладовую.
В глазах столетней старухи загораются гнев и жадность.
— Отдай мне поджаристый окорок, — повторяет она, — а не то тебе будет худо!
— Да я лучше отдам его сорокам, чем тебе!
Старуха дрожит от неистового гнева. Она поднимает к небу испещренный рунами посох и потрясает им. С ее губ слетают непонятные слова. Волосы у нее на голове встают дыбом, глаза горят, лицо искажает гримаса.
— Пусть тебя саму сороки склюют! — кричит она под конец.
Потом она уходит, бормоча проклятия, свирепо размахивая посохом. Она не пойдет дальше на юг, вернется домой. Дочь дремучих лесов выполнила то, ради чего она спустилась с гор.
Графиня Мэрта стоит на лестнице и смеется над нелепой злобой старухи. Но смех скоро замирает у нее на губах, ведь вон они и вправду летят сюда! Она не верит своим глазам. Может быть, ей это снится? Нет, они в самом деле явились, чтобы заклевать ее.
Целые стаи сорок слетаются сюда, шумя крыльями, из парка и сада, нацелив на нее когти, вытянув клювы. В воздухе звенят гомон и хохот. Черно-белые крылья мельтешат у нее перед глазами. Все сороки окрестных мест собрались сюда, они подлетают все ближе и ближе, их черно-белые крылья заполняют все небо, голова у графини кружится, она видит их, словно сквозь туман. В резком свете полуденного солнца сорочьи крылья отливают металлическим блеском. Шейное оперение взъерошено, как у хищных птиц. Все теснее сжимается круг этих мерзких тварей вокруг графини, они так и норовят ударить ее клювами, вонзиться когтями в ее лицо и руки. Ей ничего не остается, как вбежать опрометью в переднюю и захлопнуть за собой дверь. Она прислоняется к двери, задыхаясь от страха, а сороки продолжают с хохотом кружить над домом.
И приходится графине запереться в доме, отгородиться от благостного лета, от всех радостей земных. С этой поры ее уделом становится жизнь в запертых комнатах со спущенными шторами, отчаянье и страх, смятение чувств, граничащие с безумием.
Чистейшим безумием может показаться и сам этот рассказ, тем не менее все это истинная правда. Сотни людей могут подтвердить, что так гласит старинное преданье.
Птицы опустились на лестничные перила и крышу дома. Казалось, они только и ждали, когда в саду покажется графиня, чтобы броситься на нее. Они поселились в парке, остались там навсегда. Невозможно было прогнать их из усадьбы. Стрелять по ним было бесполезно, на место одной убитой прилетали десять других. Временами целые стаи улетали в поисках корма, но они всегда оставляли верных сторожей. И стоило графине Мэрте выглянуть в окно, хоть на секунду приподнять штору или попытаться выйти на лестницу, как они тут же слетались со всех сторон. Вся несметная стая бросалась к ней, оглушительно хлопая крыльями, и графиня спешила укрыться в самой дальней комнате.
Теперь она почти не выходила из спальни, смежной с красной гостиной. Мне часто описывали эту комнату такой, какой она была в то ужасное время, когда птицы осаждали Борг. На дверях и окнах висели тяжелые портьеры, пол устилали тяжелые ковры, люди ходили бесшумно и разговаривали шепотом.
В сердце графини поселился холодный ужас. Ее волосы поседели. За один месяц она превратилась в старуху. Она не могла заставить себя не верить в колдовскую силу проклятой ведьмы. По ночам она просыпалась с громким криком, что ее клюют сороки. Днем она оплакивала свою горькую участь. Она чуждалась людей, боясь, что за гостем в дом последуют и сороки, и чаще всего сидела молча, подавленная и несчастная, в своей душной комнате, закрыв лицо руками и раскачиваясь в кресле взад и вперед, издавая время от времени жалобные возгласы.
Трудно вообразить судьбу более несчастную. Отважится ли кто-нибудь не пожалеть ее?
Вот, пожалуй, и все, что я могу поведать о ней; боюсь, что не сказала о ней ничего хорошего. Иногда я даже упрекаю себя в этом. Ведь в юности она была добра и жизнерадостна, о ней рассказывали немало забавных историй, радовавших мое сердце, хотя для них в этой книге не нашлось места.
Бедняга не ведала, что душа человеческая вечно жаждет большего. Душа не может жить одними лишь удовольствиями и тщеславием. Если ей не дать иной пищи, она, подобно дикому зверю, сперва терзает других, затем самое себя.
