В голове старика звенят прекраснейшие звуки. Он уверен, что Йеста слышит, как прекрасно он играет. Его друг, без сомнения, замечает, что игра его нынче вечером особенно хороша. Ничто ему больше не мешает. Его пальцы так и бегают по клавишам. Ему легко удаются самые сложные пассажи. О, если бы сам великий маэстро слушал его!
Чем дольше он играет, тем сильнее охватывает его вдохновение. Каждый звук приобретает у него неземную силу.
«О печаль, — играет он, — отчего мне не любить тебя? Оттого, что твои губы холодны, твои щеки поблекли, твои объятия душат, а взгляды превращают в камень?
О печаль, печаль, ты одна из тех гордых женщин, чью любовь нелегко завоевать, но зато она горит ярче и сильнее всякой другой. О ты, отвергнутая, я прижал тебя к своему сердцу и полюбил тебя. Я согрел тебя лаской, и твоя любовь наполнила меня блаженством.
О как я страдал! Как тосковал, потеряв тебя, любимая! Вокруг меня и в моей душе наступила темная ночь. Тщетно предавался я исступленным молитвам. Небеса не вняли моей мольбе. Ни один светлый ангел не спустился с усеянного звездами неба, чтобы утешить меня.
Но мое томление разорвало мрачную пелену. Ты спустилась ко мне, легкая и воздушная, по мосту из лунных лучей. Ты пришла, о моя возлюбленная, озаренная светом, с улыбкой на устах. Тебя весело окружали добрые гении. Головы их венчали венки из роз. Они играли на цитре и флейте. Видеть тебя было блаженством.
Но ты исчезла, ты исчезла! И не было больше моста из лунных лучей, по которому я мог бы последовать за тобой. Бескрылый, лежал я во прахе на земле. Мои стенания были подобны рычанию дикого зверя, оглушительному грому небесному. Я готов был послать молнию гонцом к тебе. Я проклинал весь белый свет. Желал, чтобы злой огонь испепелил растения, а чума истребила людей. Я призывал смерть и преисподнюю. Муки в вечном огне казались мне блаженством в сравнении с моими страданиями.
О печаль, печаль! Тогда ты и стала моей подругой. Отчего мне не любить тебя, как любят этих гордых, неприступных женщин, чью любовь нелегко завоевать, но горит она ярче и сильнее всякой другой».
Так играл бедный фантазер. Он сидел, охваченный вдохновением и душевным трепетом, вслушиваясь в чудеснейшие звуки, уверенный в том, что Йеста тоже слышит их и находит в них утешение.
Йеста сидел и смотрел на него. Вначале этот дурацкий фарс сердил его, но постепенно его душа смягчилась. Старик, наслаждавшийся своим Бетховеном, был неподражаемо трогателен. И Йеста подумал о том, что этот кроткий и беспечальный человек тоже страдал, ведь он тоже потерял возлюбленную. И вот он сидит, сияющий от счастья, за своими выдуманными клавикордами. Стало быть, человеку этого достаточно для счастья?
Он почувствовал себя уязвленным. «Как, Йеста, — сказал он сам себе, — неужто ты разучился терпеть и быть снисходительным к ближнему? Ты, чья жизнь закалилась в бедности, ты, слышавший, как каждое дерево в лесу, каждая кочка на поляне проповедует всепрощение и терпение, ты, выросший в стране, где зима сурова, а лето не балует теплом, неужто ты забыл искусство терпения?
Ах, Йеста, мужчина должен переносить испытание с мужеством в сердце и с улыбкой на устах, иначе какой же он мужчина? Печалься сколько угодно, если ты потерял возлюбленную, но держи себя как мужчина и вермландец! Пусть взор твой светится радостью. Встречай своих друзей веселой улыбкой. Сурова жизнь, сурова природа. Но для того, чтобы противиться этой суровости, они создали мужество и веселье, иначе никто не выстоял бы в этой жизни.
Мужество и веселье, сохранить их — твой первый долг. Ты никогда не изменял им, не изменяй же и теперь.
Неужто ты хуже Левенборга, стучащего пальцами по деревянным клавишам, хуже всех остальных кавалеров, отважных, беспечных, вечно молодых? Ведь ты знаешь, что каждый из них познал страдание!»
И Йеста посмотрел на них. Что за комедия! Все сидят с серьезным видом и внимают музыке, которую на самом деле никто не слышит.
Внезапно мечтания Левенборга прерывает чей-то веселый смех. Старик снимает пальцы с клавишей и прислушивается к этому смеху с восторгом. Это прежний смех Йесты, добрый, радостный, заразительный. Это самая восхитительная музыка, какую он только слышал в своей жизни.
— Разве я не знал, Йеста, что Бетховен поможет тебе? — восклицает он. — Теперь ты исцелен.
Так добрая госпожа Музыка спасла Йесту от меланхолии.
Глава двадцать вторая
ПАСТОР ИЗ БРУБЮ
Эрос, всемогущий бог, ведь тебе известно, что иногда человеку может показаться, будто он вырвался из твоей власти. Будто в сердце его умерли все сладостные чувства, соединяющие людей. Безумие уже готово вонзить свои когти в несчастного; но тут во всем своем могуществе являешься ты, защитник жизни, и очерствевшее сердце расцветает, словно посох святого.
Нет человека более алчного, чем пастор из Брубю, более злого и немилосердного к людям.
Зимой он сидит в неотопленной комнате на некрашеной скамье, одевается в лохмотья, питается черствым хлебом и приходит в ярость, если нищий посмеет войти к нему в дом. Он морит лошадь голодом, а сено продает, его коровы объедают сухую придорожную траву и мох со стен дома. Блеяние его голодных овец слышно даже с проселочной дороги. Крестьяне бросают ему объедки, от которых отворачиваются даже их псы, дают одежду, которую не надел бы последний бедняк. Рука его постоянно протянута за милостыней, а спина сгорбилась от поклонов. Он клянчит у богатых, а ссужает деньгами бедняков. При виде медной денежки сердце у него так и защемит и не успокоится, покуда она не окажется у него в кармане. Горе тому, кто не сумеет отдать ему долг в день платежа!
Женился он поздно, да и лучше бы ему вовсе не жениться. Жена его вскоре умерла, измученная и изнуренная. Дочь пошла в услужение к чужим людям. Стар он стал, но с годами его сердце не смягчилось. Безумная жадность так и не покинула его. Но в один прекрасный день в начале августа по холмам Брубю поднимается тяжелая коляска, запряженная четверкой лошадей. Это знатная старая фрекен едет в сопровождении кучера, слуги и камеристки повидаться с пастором из Брубю, с тем, кого она любила в дни молодости.
Они полюбили друг друга, когда он был домашним учителем в имении ее отца, но надменная родня разлучила их. И сейчас она едет по холмам Брубю, чтобы повидаться с ним перед смертью. Все, что осталось ей в жизни, — это увидеть возлюбленного юных лет.
Сухонькая знатная фрекен сидит в большой коляске и мечтает. Нет, она едет не в крошечную усадьбу бедного священника. Она направляется в тенистую прохладную беседку в парке, где ее ждет возлюбленный. Вот она видит его, он молод, он умеет целовать, он умеет любить. Теперь, когда она предвкушает встречу с ним, его образ встает перед ней поразительно отчетливо. Как он красив, о, как он красив! Мечтательный и пылкий, он наполняет все ее существо пламенным восторгом.
Сама она поблекла, увяла, состарилась. Быть может, он и не узнает ее, шестидесятилетнюю старуху, но она приехала не за тем, чтобы он смотрел на нее, а чтобы смотреть на него, возлюбленного ее юных лет, ведь он по-прежнему молод, красив и горяч.
