Погост оставался таким же зеленым и ухоженным, как в былые дни, когда церковь посещалась, и цветы вокруг могил регулярно пропалывались и поливались. Порой местные жители видели там старого сторожа, который продолжал исправно выполнять свои обязанности, хотя уже давно не получал денег за работу, и немногие смельчаки, отваживавшиеся подойти поближе, говорили, что он ведет нескончаемую беседу с дьяволом и злыми духами, обитающими на кладбище.
Однажды утром, поведал далее Хайнс, кто-то увидел, как Фостер копает могилу на месте, куда здание церкви отбрасывает густую тень ближе к вечеру, когда солнце вот-вот скроется за горой и деревня погрузится в сумерки. Днем церковный колокол, уже много месяцев молчавший, зазвонил и не умолкал в течение доброго получаса. А на закате наблюдатели, державшиеся на безопасном расстоянии, увидели, как Фостер выкатывает из дома тачку с установленным на ней гробом, вываливает его в могилу без особых церемоний и засыпает землей.
На следующее утро церковный сторож появился в деревне — раньше обычного срока его еженедельных посещений и в гораздо лучшем, чем прежде, расположении духа. Обнаружив удивительную для него словоохотливость, старик сообщил, что Вандерхооф накануне скончался и что он похоронил его рядом с могилой преподобного Слотта близ церковной ограды. Фостер поминутно улыбался и довольно потирал руки, исполненный неуместной, необъяснимой веселости. Он явно испытывал извращенную, дьявольскую радость по поводу кончины Вандерхоофа. Деревенские жители, почувствовавшие перед ним еще сильнейший страх против прежнего, старались по возможности держаться от него подальше. После смерти Вандерхоофа они совсем пали духом, ибо теперь старый сторож, обитающий в церкви за болотом, запросто мог наслать на них любую порчу. Бормоча себе под нос что-то на неведомом никому языке, Фостер ушел восвояси по дороге через болото.
Именно тогда Марк Хайнс вспомнил, что пастор Вандерхооф как-то упоминал обо мне, своем племяннике. Посему он вызвал меня письмом в надежде, что мне известны какие-либо обстоятельства, способные пролить свет на тайну последних лет жизни моего дяди. Однако я заверил собеседника, что почти ничего не знаю о своем родственнике и его прошлом — знаю лишь со слов моей матери, что он был человеком недюжинной физической силы, но малодушным и безвольным.
Выслушав Хайнса, я перестал раскачиваться на стуле и взглянул на часы. Дело шло к вечеру.
— А далеко ли до церкви? — спросил я. — Я успею добраться до нее засветло?
— Но ты ж не попрешься туда на ночь глядя, парень! В такое-то пр оклятое место! — Старик затрясся всем телом и приподнялся с кресла, вытягивая вперед костлявую руку словно в попытке остановить меня. — Это же чистое безумие!
Я от души рассмеялся, позабавленный его страхами, и сказал, мол, будь что будет, но я твердо намерен повидаться со старым сторожем сегодня же вечером и по возможности скорее разобраться с этим делом. Я не собирался принимать на веру дурацкие россказни невежественных селян, ибо нисколько не сомневался, что все поведанное мне Хайнсом является всего лишь рядом случайных событий, в которых жители Даальбергена, обладающие излишне пылким воображением, усмотрели причину своих бед. Лично я не испытывал ни малейшего страха.
Поняв, что я не откажусь от намерения посетить дядин дом засветло, Хайнс проводил меня до дверей и неохотно объяснил дорогу, через каждое слово призывая меня одуматься. На прощание он пожал мне руку с таким скорбным выражением лица, словно уже не надеялся увидеть меня впредь.
— Будь осторожен, не дайся в лапы этому старому дьяволу Фостеру! — снова и снова предостерегал он. — Я бы ни за какие коврижки не сунулся к нему после наступления темноты. Нет уж, благодарю покорно! — Он вернулся в лавку, мрачно качая головой, а я зашагал по дороге, ведущей к окраине деревни.
Не прошло и двух минут, как я увидел впереди болото, о котором говорил Хайнс. Дорога, с обеих сторон огороженная побеленным штакетником, тянулась через обширную топь с островками редких кустов и чахлых деревьев, утопающих в вязкой жиже. В воздухе витал запах гнили и тлена, и даже сейчас, сухим солнечным вечером, над гиблой трясиной поднимались тонкие струйки вредоносных испарений.
Перейдя через болото, я, согласно полученным указаниям, свернул налево и зашагал по широкой тропе, ответвлявшейся от главной дороги. Поблизости я увидел несколько домишек — убогих лачуг, вид которых свидетельствовал о крайней бедности хозяев. Над тропой здесь низко нависали ветви громадных ив, почти не пропускавшие солнечных лучей. Гнилостный болотный запах по-прежнему стоял у меня в ноздрях, и воздух был сырой и промозглый. Я прибавил шагу, спеша поскорее выбраться из этого сумрачного туннеля.
Вскоре я снова вышел на открытое место. Красный шар солнца уже начинал опускаться за гребень горы, и поодаль впереди стояла одинокая церковь, омытая кровавым светом. Я почувствовал смутную тревогу, о какой упоминал Хайнс, — тот самый безотчетный страх, что заставлял жителей Даальбергена держаться подальше от этого места. Приземистое каменное здание церкви с невысокой колокольней казалось чем-то вроде идола, которому поклонялись расположенные вокруг надгробия с закругленными навершиями, похожими на плечи коленопреклоненных людей, и над этим собранием идолопоклонников возвышался мрачный приходской дом, подобный зловещему призраку.
Исследуя взором открывшуюся мне картину, я несколько замедлил шаг. Солнце стремительно опускалось за гору, и влажный воздух стал студеным. Подняв воротник куртки, я потащился дальше. Когда я снова вскинул глаза, внимание мое привлек какой-то белый предмет в тени кладбищенской ограды — предмет неясных очертаний. Напрягши зрение, я разглядел свежесрубленный крест, установленный на свежем могильном холмике, и у меня опять захолонуло сердце. Я понял, что это могила моего дяди, но у меня возникло странное ощущение, будто она отличается от всех прочих могил. Она не казалась мертвой. Непонятно почему, она производила впечатление живой, если такое слово вообще применимо к могиле. Подойдя ближе, я увидел рядом с ней другую могилу — явно древнюю, с замшелым выщербленным надгробием.
Я не замечал нигде вокруг никаких признаков жизни. В бледных сумерках я взошел на пригорок, где стоял приходской дом, и громко постучал в дверь. Ответа не последовало. Я двинулся вокруг дома, поочередно заглядывая во все окна. Он казался необитаемым.
Здесь, в долине, накрытой тенью угрюмых гор, ночная тьма сгустилась сразу, едва солнце полностью скрылось за грядой. Я видел всего на несколько футов перед собой. Пробравшись ощупью вдоль стены, я вернулся к входной двери и остановился, соображая, что делать дальше.
Вокруг царила мертвая тишина — ни легчайшего шепота ветра, ни даже обычных звуков ночной жизни животных и насекомых. Тревога и страх, на время забытые, вновь заползли в душу, ввергнутую в трепет этим могильным безмолвием. Мне почудилось, будто меня со всех сторон тесно обступают сонмы ужасных призраков, не давая мне ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я в сотый раз задался вопросом, где же старый сторож.
С минуту я стоял неподвижно, готовый вот-вот увидеть какого-нибудь зловещего демона, выступающего из тьмы, а потом вдруг заметил два горящих окошка на колокольне и сразу вспомнил, что Фостер, по словам Хайнса, живет в церковном подвале. Я осторожно двинулся вперед в кромешной тьме и отыскал боковую дверь церкви, оказавшуюся приоткрытой.
